Page 774 - Мертвые души

воспитанниц старухи, вокруг которой загорается ссора жадных до ее приданого “женихов”.
Входило, может быть, в утраченный эпизод и волокитство Чичикова за “плясуньей”,
упоминание о которой в последней главе тоже как будто предполагает что-то уже известное из
предшествующего содержания поэмы: “и уже начали ему вновь грезиться кое-какие
приманки: вечером театр, плясунья, за которою он волочился”. Входил, наконец, в одну из
следующих глав первой редакции рассказ про Вороного-Дрянного: его упоминает в последней
главе Муразов.

Что дальше следовало в сожженной редакции 1843–1845 гг., усматривается из слов
уцелевшей последней главы о самом Муразове: “повел Хлобуева в комнатку, уже знакомую
читателю, неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот
рублей в год жалованья”. Эта “уже знакомая читателю”, но в уцелевшей главе отсутствующая
картина жилища Муразова предполагает особую посвященную ему главу, по образцу глав
первой части, большинство которых имеют по собственному герою, а герои (Манилов,
Коробочка, Ноздрев, Собакевич, Плюшкин) показаны на фоне собственного жилища. Вместе
с Муразовым вступал, очевидно, в рассказ и князь: их диалог в сохранившейся главе
предполагает в предыдущих главах поэмы ряд аналогичных диалогов на сходные темы: “Вот
вам Чичиков!” говорит вошедшему Муразову князь: “Вы стояли за него и защищали”, —
напоминание, выходящее за пределы наличной главы, как и реплика Муразова: “Вы несколько
раз приказывали мне откровенно говорить”.

Сожженную в 1845 г. редакцию второго тома Гоголь охарактеризовал (в четвертом
письме по поводу “Мертвых Душ” в “Выбранных местах из переписки с друзьями”) как
“пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка
досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и
занимало мою душу. Но, — продолжает он, — как только пламя унесло последние листы моей
книги, ее содержание вдруг воскреснуло в очищенном и светлом виде, подобно фениксу из
костра, и я вдруг увидел, в каком еще беспорядке было то, что я считал уже порядочным и
стройным. Появление второго тома в том виде, в каком он был, произвело бы скорее вред,
нежели пользу… Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое
благородство нашей породы, ни к чему не поведет. Оно возбудит только одну пустую
гордость и хвастовство… Бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и
прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее
обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе “Мертвых душ”, а оно должно было
быть едва ли не главное; а потому он и сожжен”. Другими словами, метод статического
изображения душевных качеств для героев второго тома, с “характерами значительнее
прежних”, оказывался неприменимым; на простых аналогиях или антитезах к первому тому
второй том построить не удалось: художник с ужасом почувствовал, что “повторяется”.
Предстояло поэтому обновить не только бытовой материал, но и приемы изображения.
Недаром первая же попытка после выздоровления снова взяться за оставленный труд свелась
как раз к разграничению художественных сфер первой и второй части.

16 марта 1846 г. Гоголь писал из Рима Жуковскому о “небесных минутах”, выпавших
ему на долю среди страданий болезни, прибавляя: “Мне даже удалось кое-что написать из
“Мертвых душ”, которое всё будет вам в скорости прочитано”. По верному предположению
Тихонравова, след этого минутного возврата к только что сожженным “Мертвым душам”
сохранился в отрывке: “Идея города — возникшая до высшей степени пустота”. В
наибольшей своей части касаясь первого тома поэмы, предназначавшегося тогда к
переизданию в исправленном виде, отрывок этот, однако, в конце переходит от первой части
ко второй: “Весь город со всем вихрем сплетней — преобразование бездельности жизни всего
человечества в массе… Противоположное ему преобразование во II части, занятой
разорванным бездельем”. У Гоголя была мысль о возобновлении работы над обоими томами