Page 772 - Мертвые души

реплика Муразова о Дерпенникове обнаруживает решительное несходство ряда подробностей
в несохранившемся эпизоде из жизни Дерпенникова и в сохранившемся — из жизни
Тентетникова. Муразов говорит о Дерпенникове в сохранившейся главе: “справедливо ли то,
если юношу, который, по неопытности своей, был обольщен и сманен другими, осудить так,
как и того, который был один из зачинщиков? Ведь участь постигла ровная и Дерпенникова, и
какого-нибудь Вороного-Дрянного, а ведь преступленья их не равны”. Степень замешанности
ленивого Тентетникова в дело о “филантропическом обществе” гораздо меньшая, чем у
“обольщенного и сманенного” Дерпенникова; кара, постигшая, как видно, Дерпенникова
одновременно с остальными участниками противоправительственного общества,
Тентетникова в тот момент минует, но возможность ее продолжает тревожить Тентетникова
много позже, во время проживания уже в деревне, когда приехавший к нему Чичиков принят
им за жандарма. То, что отнесено в сохранившейся первой главе на задний план, в
предисторию героя, в первоначальной редакции этой главы, видимо, занимало одно из
главных мест. В соответствии с этим герой первой главы в редакции 1843–1845 гг. оставался
до конца второй части “юношей”, тогда как заменивший его позже Тентетников сразу
выставлен в возрасте 32–33 лет.

В первой главе несохранившейся ранней редакции Дерпенникову, вероятно, была
посвящена особая “статья о воспитании”, “развить” которую во второй части предписывала
еще заметка в записной книжке 1841 г. Из той же записной книжки в главу о Дерпенникове
могли уже перейти некоторые подробности деревенского времяпрепровождения, тоже
сохранившиеся позже в применении к Тентетникову, как-то: изгнание приказчика “со всеми
качествами дрянного приказчика”, перечень которых в точности совпадает с заметкой
записной книжки “Приметы дурного управителя”; хозяйственные неудачи, всё описание
которых в сохранившийся текст первой главы попало из той же записной книжки; [“У
мужиков давно уже колосилась рожь, высыпался овес, кустилось просо, а у него едва начинал
только идти хлеб в трубку, пятка колоса еще не завязывалась” — ср. записи: “Рожь, ячмень,
пшеница колосятся — когда из трубки показывается колос”; “Просо не колосится, а кистится”;
“Хлеб пошел в трубку — когда является колосовая трубка”; “Завязалась пяточка — сначала
образуется род молочка, когда снизу шелуха начинает затвердевать” [разглядывание на
речной отмели мартына, изображенного в точном согласии с заметкой записной книжки;
ссора с Вишнепокромовым, который, с одной стороны, в качестве уже хорошо известного
читателю персонажа выступает в уцелевшей главе ранней редакции, а с другой, по
замысловатому своему имени, восходит к заметке всё той же записной книжки (о цвете
голубей): “Вишнепокромый с каймой на крыльях вишнев<ого> цвета”. Кроме того, в первой
главе редакции 1843–1845 гг. могли быть приданы Вишнепокромову, тоже оттесненному в
дошедшей до нас редакции этой главы на задний план, и некоторые дополнительные черты,
как, например, качества псового охотника, несомненно подразумеваемые в нем в уцелевшей
последней главе, в его реплике на слова Муразова о дожде: “Очень, очень бы нужно… даже и
для охоты хорошо” Целый раздел записной книжки посвящен как раз терминам псовой охоты.
Деревенский кабак, “которому имя было Акулька”, мог носить это название уже в сожженном
рассказе о Дерпенникове: записная книжка в числе нескольких названий кабаков содержит и
близкое к “Акульке” название “Агашка”. Мог быть намечен, наконец, так трудно давшийся
позже Гоголю волжский пейзаж: среди сведений, переданных Гоголю П. М. Языковым о
Поволжье и занесенных Гоголем в записную книжку, есть описание тех самых растительных и
геологических пород (песчаника и известняка) с Жигулевских гор, которые придали потом
свой колорит доминирующему во второй части речному пейзажу.

Что составляло содержание главы II в редакции 1843–1845 гг., судить трудно.
Возможно, что эпизод с генералом Бетрищевым в той редакции еще отсутствовал: в
уцелевшей главе это имя не упомянуто ни разу, хотя поводов для упоминаний было не
меньше, чем в нынешних главах III и IV, где для придания себе весу Чичиков не раз упоминает