Page 29 - Мои университеты

- Ренегат!
- Медь звенящая!..
- Это - плевок в кровь, пролитую героями.
- После казни Генералова, Ульянова...
И снова с подоконника раздается голос юноши:
- Господа, - нельзя ли заменить ругательства серьёзными возражениями, по существу?
Я не люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками
возбуждённой мысли, и меня всегда раздражает обнажённое самолюбие спорящих. Юноша,
наклонясь с подоконника, спрашивает меня: - Вы Пешков, булочник? Я - Федосеев. Нам надо
бы познакомиться. Собственно здесь делать нечего, шум этот - надолго, а пользы в нём мало.
Идёмте? О Федосееве я уже слышал как об организаторе очень серьёзного кружка молодёжи,
и мне понравилось его бледное, нервное лицо с глубокими глазами. Идя со мною полем, он
спрашивал, есть ли у меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного
времени, и, между прочим, сказал: Слышал я об этой булочной вашей, - странно, что вы
занимаетесь чепухой. Зачем это вам?
С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чём и сказал ему. Его
обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через день
уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать, как и где мы встретимся. Дела булочной
шли весьма хорошо, лично мои - всё хуже. Переехали в новую пекарню, и количество
обязанностей моих возросло ещё более. Мне приходилось работать в пекарне, носить булки по
квартирам, в академию и в "институт благородных девиц". Девицы, выбирая из корзины моей
сдобные булки, подсовывали мне записочки, и нередко на красивых листочках бумаги я с
изумлением читал циничные слова, написанные полудетским почерком. Странно чувствовал я
себя, когда весёлая толпа чистеньких, ясноглазых барышень окружала корзину и, забавно
гримасничая, перебирала маленькими розовыми лапками кучу булок, - смотрел я на них и
старался угадать - которые пишут мне бесстыдные записки, может быть, не понимая их
зазорного смысла? И, вспоминая грязные "дома утешения", думал:
"Неужели из этих домов и сюда простирается "незримая нить"?"
Одна из девиц, полногрудая брюнетка, с толстой косою, остановив меня в коридоре,
сказала торопливо и тихо: - Дам тебе десять копеек, если ты отнесёшь эту записку по адресу.
Её тёмные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив
губы, а щёки и уши у неё густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а
записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с
чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав
деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, - сунул медь в карман своих
брюк, но - не попал, и деньги рассыпались по полу.
Растерянно глядя, как пятаки и семишники катятся во все стороны, он потирал руки так
крепко, что трещали суставы пальцев, и бормотал, трудно вздыхая: - Что же теперь делать?
Ну, прощай! Мне нужно подумать... Не знаю, что он выдумал, но я очень пожалел барышню.
Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил её учительницей в одной
крымской гимназии, она страдала туберкулёзом и говорила обо всём в мире с беспощадной
злобой человека, оскорблённого жизнью.
Кончив разносить булки, я ложился спать, вечерком работал в пекарне, чтоб к полуночи
выпустить в магазин сдобное, - булочная помещалась около городского театра, и после
спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки. Затем шёл месить тесто для
весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать, двадцать пудов - это не
игрушка.
Снова спал часа два, три и снова шёл разносить булки.
Так - изо дня в день.
А мною овладел нестерпимый зуд сеять "разумное, доброе, вечное". Человек
общительный, я умел живо рассказывать, фантазия моя была возбуждена пережитым и
прочитанным. Очень немного нужно было мне для того, чтоб из обыденного факта создать