Page 6 - Мои университеты

нему захотелось учиться пению.
Галкина поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет сорока, сын её был уже
студент на третьем курсе, дочь - кончала учиться в гимназии. Купчиха была женщина тощая,
плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые в
тёмных ямах, одета она в чёрное платье, в шёлковую старомодную головку, в её ушах дрожат
серьги с камнями ядовито-зелёного цвета.
Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз
наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом. Лицо
её казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты,
обречённо, тоскливо смотрят вперёд, но - кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что
она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее её, как бы растягивая её
тело и до боли сжимая лицо.
- Смотри, - сказал Плетнёв, - точно безумная!
Студент ненавидел купчиху, прятался от неё, а она преследовала его, точно
безжалостный кредитор или шпион.
- Сконфуженный человек я, - каялся он, выпивши. - И - зачем надо мне петь? С такой
рожей и фигурой - не пустят меня на сцену, не пустят!
- Прекрати эту канитель! - советовал Плетнёв.
- Да. Но жалко мне её! Не выношу, а - жалко! Если бы вы знали, как она - эх...
Мы - знали, потому что слышали, как эта женщина, стоя на лестнице, ночью, умоляла
глухим, вздрагивающим голосом:
- Христа ради... голубчик, ну - Христа ради!
Она была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи денег на
акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки.
После чая Плетнёв ложился спать, а я уходил на поиски работы и возвращался домой
поздно вечером, когда Гурию нужно было отправляться в типографию. Если я приносил
хлеба, колбасы или варёной "требухи", мы делили добычу пополам, и он брал свою часть с
собой.
Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам "Марусовки", присматриваясь, как
живут новые для меня люди. Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу. В нём
стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям
тени. С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки
оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал
спившийся, полубезумный актёр, истерически орали похмелевшие проститутки, и - возникал
у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
"Зачем всё это?"
Среди голодной молодёжи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с
большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади, - за эти зубы прозвали
его Рыжий Конь. Он третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами,
и заявлял всем и каждому:
- Жив быть не хочу, а - разорю их вдребезг! Нищими по миру пойдут, три года будут
милостыней жить, - после того я им ворочу всё, что отсужу у них, всё отдам и спрошу : "Что,
черти? То-то!"
- Это - цель твоей жизни, Конь? - спрашивали его.
- Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу!
Он целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката, часто, вечерами,
привозил на извозчике множество кульков, свёртков, бутылок и устраивал у себя, в грязной
комнате с провисшим потолком и кривым полом, шумные пиры, приглашая студентов, швеек
- всех, кто хотел сытно поесть и немножко выпить. Сам Рыжий Конь пил только ром, напиток,
от которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые тёмнорыжие пятна,
выпив, он завывал:
- Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец и кр-рокодил,