Page 59 - Отец Горио

резкостью своих слов; эта женщина была по-настоящему добра и благородна.
Эжен был тронут внезапной переменой, но все же, уходя, подумал: «Пресмыкайся, сноси
все. Если лучшая из женщин способна вычеркнуть обеты дружбы в один миг и отшвырнуть
тебя, как старый башмак, чего же ждать от остальных? Так, значит, каждый за себя? Правда,
она не виновата, что я нуждаюсь в ней, и дом ее не лавочка. Надо, как говорит Вотрен, стать
пушечным ядром».
Но предвкушение удовольствия обедать у г-жи де Босеан быстро разогнало горькие
думы Растиньяка. Так, в силу какого-то предопределения, малейшие события его жизни будто
нарочно толкали его на тот путь, где, по замечанию страшного сфинкса из пансиона Воке, ему
придется, как на поле битвы, убивать, чтобы не быть убитым, обманывать, чтобы его не
обманули; где придется оставить у заставы совесть, сердце, надеть маску, без жалости играть
людьми и, как в Лакедемоне, незримо для сторонних глаз подготовлять свою победу, чтобы
заслужить венок. 54
Вернувшись к виконтессе, Эжен нашел ее такой же ласковой и доброй, какой она всегда
бывала с ним. Они вдвоем направились в столовую, где виконт де Босеан ожидал свою жену.
Вся сервировка блистала роскошью, как известно, достигшей в эпоху Реставрации высшей
степени. Для виконта, как и для многих пресыщенных людей, уже не существовало иного рода
наслаждений, кроме хорошего стола. В области гурманства он принадлежал к школе
Людовика XVIII и герцога Эскара. 55 Стол у него являл двойную роскошь — для вкуса и для
глаз. Такое зрелище еще ни разу не открывалось перед изумленным взором Растиньяка:
впервые он обедал в доме, где блеск общественного положения передавался по наследству.
Мода недавно отменила ужины по окончании балов, обычные во времена Империи, когда
военным нужно было набираться сил для будущих боев — и в чужих странах и в своем
отечестве. До этого обеда Эжен бывал лишь на балах. Впоследствии он славился своей
самоуверенностью, но приобретать ее он начинал уже теперь и благодаря ей не растерялся.
Когда человек пылкого воображения видит перед собою на столе чеканную серебряную
утварь и множество особых тонкостей в роскошной сервировке, когда он впервые любуется
бесшумными движеньями прислуги, ему, конечно, весьма трудно такой красивой жизни
предпочесть жизнь, полную лишений, хотя бы он и собирался избрать ее еще сегодня утром.
Мысль Эжена на одно мгновенье перенесла его обратно в семейный пансион, — им овладел
такой глубокий ужас, что он дал клятву расстаться с пансионом в январе, устроиться в
хорошем доме, а кстати избавиться и от присутствия Вотрена и от ощущения его
тяжеловесной длани на своем плече. Если себе представить, сколько всяких форм скрытого
или вопиющего разврата заключено в Париже, то каждый умный человек задаст себе вопрос: в
силу какого заблуждения государство открывает в Париже школы и собирает в них молодежь,
отчего в нем пользуются неприкосновенностью хорошенькие женщины, почему золото,
выставленное в деревянных чашах у менял, не исчезает, как по волшебству, из этих чаш? Но
когда подумаешь, насколько малочисленны примеры злодеяний, даже проступков молодежи,
невольно проникнешься великим уважением к тем терпеливым Танталам, которые ведут
борьбу с самим собой и почти всегда выходят победителями! Взять хотя бы этого бедного
студента и описать по-настоящему его борьбу с Парижем, получился бы один из самых
драматичных эпизодов в истории нашей современной цивилизации.
Г-жа де Босеан тщетно посматривала на Эжена, побуждая его высказаться, — ему не
хотелось говорить в присутствии виконта.
— Вы проводите меня сегодня к Итальянцам? — спросила виконтесса мужа.

54 «…как в Лакедемоне… подготовлять свою победу». Лакедемон — древний греческий город, иначе Спарта;
Растиньяк, мечтая о карьере, сравнивает себя с участниками происходивших в Спарте «Олимпийских игр» —
спортивных состязаний, где победитель получал лавровый венок.

55 «…Принадлежал к школе Людовика XVIII и герцога Эскара». — Король Людовик XVIII и его придворный
герцог д'Эскар отличались необычайным чревоугодием.