Page 157 - Собор Парижской Богоматери

старая лампа – обе одинаково дрожащие. Это была одетая в лохмотья сгорбленная старушонка
с маленькими глазками и трясущейся головой, обмотанной какой-то тряпицей; ее руки, лицо и
шея были изборождены морщинами; губы ввалились, рот окаймляли пучки седых волос,
придававшие ее лицу сходство с кошачьей мордой.
Внутренность конуры была не лучше старухи. Беленные мелом стены, закопченные
потолочные балки, развалившийся очаг, во всех углах паутина; посреди комнаты – скопище
расшатанных столов и хромых скамей; грязный ребенок, копошившийся в золе очага; в
глубине – лестница, или, точнее, деревянная лесенка, приставленная к люку в потолке.
Войдя в этот вертеп, таинственный спутник Феба прикрыл лицо плащом до самых глаз.
Между тем капитан, сквернословя, словно сарацин, «заставил экю поиграть на солнышке»,
как говорит наш несравненный Ренье.
– Комнату святой Марты! – приказал он.
Старуха, величая его монсеньером, схватила экю и запрятала в ящик стола. Это была та
самая монета, которую дал Фебу человек в черном плаще. Когда старуха отвернулась,
всклокоченный и оборванный мальчишка, копавшийся в золе, ловко подобрался к ящику,
вытащил из него экю, а на его место положил сухой лист, оторванный им от веника.
Старуха жестом пригласила обоих кавалеров, как она их называла, последовать за нею и
первая стала взбираться по лесенке. Поднявшись на верхний этаж, она поставила лампу на
сундук. Феб уверенно, как завсегдатай этого дома, толкнул дверку, ведущую в темный чулан.
– Войдите, любезнейший, – сказал он своему спутнику.
Человек в плаще молча повиновался. Дверка захлопнулась за ним; он услышал, как Феб
запер ее на задвижку и начал спускаться со старухой по лестнице. Стало совсем темно.

VIII. Как удобно, когда окна выходят на реку

Клод Фролло (мы предполагаем, что читатель, более догадливый, чем Феб, давно уже
узнал в этом привидении архидьякона), итак, Клод Фролло несколько мгновений ощупью
пробирался по темной каморке, где его запер капитан. То был один из закоулков, которые
оставляют иногда архитекторы в месте соединения крыши с капитальной стеной. В
вертикальном разрезе эта собачья конура, как ее удачно окрестил Феб, представляла собой
треугольник. В ней не было окон и даже слухового оконца, а скат крыши мешал выпрямиться
во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и мусора, хрустевшего у него под ногами.
Голова ей – горела. Пошарив вокруг себя руками, он наткнулся на осколок стекла, валявшийся
на земле, и приложил его ко лбу; холодок, исходивший от стекла, несколько освежил его.
Что происходило в эту минуту в темной душе архидьякона? То ведомо было богу да ему
самому.
В каком роковом порядке располагались в его воображении Эсмеральда, Феб, Жак
Шармолю, его любимый брат, брошенный им среди уличной грязи, его архидьяконская
сутана, быть может, и его доброе имя, которым он пренебрег, идя к какой-то Фалурдель, и
вообще все картины и события этого дня? Этого я сказать не могу. Но не сомневаюсь, что все
эти образы сложились в его мозгу в некое чудовищное сочетание.
Он прождал четверть часа; ему казалось, что он состарился на сто лет. Вдруг он
услышал, как заскрипели ступеньки деревянной лесенки; кто-то поднимался наверх. Дверца
люка приоткрылась; оттуда проник свет. В источенной червями двери его боковуши была
довольно широкая щель; он приник к ней лицом. Таким образом ему было видно все, что
происходило в соседней комнате. Старуха с кошачьей мордой вошла первой, держа в руках
фонарь; за ней следовал, покручивая усы, Феб, и наконец появилась прелестная, изящная
фигурка Эсмеральды. Словно ослепительное видение, возникла она перед глазами
священника. Клод затрепетал, глаза его заволокло туманом, кровь закипела, все вокруг него
загудело и закружилось. Он больше ничего не видел и не слышал.
Когда он пришел в себя, Феб и Эсмеральда были уже одни; они сидели рядом на
деревянном сундуке возле лампы, выхватывавшей из мрака их юные лица и убогую постель в