Page 160 - Собор Парижской Богоматери

– О! Как вы будете счастливы! – продолжал капитан, незаметно расстегивая пояс
цыганки.
– Что вы делаете? – воскликнула она. Этот переход к «предосудительным действиям»
развеял ее грезы.
– Ничего, – ответил Феб. – Я говорю только, что, когда вы будете со мной, вам придется
расстаться с этим нелепым уличным нарядом.
– Когда я буду с тобой, мой Феб! – с нежностью прошептала девушка.
Потом она опять задумалась и умолкла.
Капитан, ободренный ее кротостью, обнял ее стан, – она не противилась; тогда он
принялся потихоньку расшнуровывать ее корсаж и привел в такой беспорядок ее шейную
косынку, что взору задыхавшегося архидьякона предстало выступившее из кисеи дивное
плечико цыганки, округлое и смуглое, словно луна, поднимающаяся из тумана на горизонте.
Девушка не мешала Фебу. Казалось, она ничего не замечала. Взор предприимчивого
капитана сверкал.
Вдруг она обернулась к нему.
– Феб! – сказала она с выражением бесконечной любви. – Научи меня своей вере.
– Моей вере! – воскликнул, разразившись хохотом, капитан. – Чтобы я научил тебя моей
вере! Гром и молния! Да на что тебе понадобилась моя вера?
– Чтобы мы могли обвенчаться, – сказала она.
На лице капитана изобразилась смесь изумления, пренебрежения, беспечности и
сладострастия.
– Вот как? – проговорил он. – А разве мы собираемся венчаться?
Цыганка побледнела и грустно склонила головку.
– Прелесть моя! – нежно продолжал Феб. – Все это глупости! Велика важность
венчание! Разве люди больше любят друг друга, если их посыплют латынью в поповской
лавочке?
Продолжая говорить с ней самым сладким голосом, он совсем близко придвинулся к
цыганке, его ласковые руки вновь обвили ее тонкий, гибкий стан. Взор его разгорался с
каждой минутой, и все говорило о том, что для Феба наступило мгновение, когда даже сам
Юпитер совершает немало глупостей, и добряку Гомеру приходится звать себе на помощь
облако.
Отец Клод видел все. Дверка была сколочена из неплотно сбитых гнилых бочоночных
дощечек, и его взгляд, подобный взгляду хищной птицы, проникал в широкие щели. Смуглый
широкоплечий священник, обреченный доселе на суровое монастырское воздержание,
трепетал и кипел перед этой ночной сценой любви и наслаждения. Зрелище прелестной юной
полураздетой девушки, отданной во власть пылкого молодого мужчины, вливало
расплавленный свинец в жилы священника. Он испытывал неведомые прежде чувства. Его
взор со сладострастной ревностью впивался во все, что обнажала каждая отколотая булавка.
Тот, кто в эту минуту увидел бы лицо несчастного, приникшее к источенным червями доскам,
подумал бы, что перед ним тигр, смотрящий сквозь прутья клетки на шакала, который терзает
газель. Его зрачки горели в дверных щелях, как свечи.
Внезапно, быстрым движением, Феб сдернул шейную косынку цыганки. Бедная
девушка сидела все еще задумавшись, с побледневшим личиком, но тут она вдруг словно
пробудилась от сна. Быстро отодвинулась она от предприимчивого капитана и, взглянув на
свои обнаженные плечи и грудь, смущенная, раскрасневшаяся, онемевшая от стыда, скрестила
на груди прекрасные руки, чтобы прикрыть наготу. Если бы не горевший на ее щеках румянец,
то в эту минуту ее можно было бы принять за безмолвную, неподвижную статую Целомудрия.
Глаза ее были опущены.
Между тем, сдернув косынку, капитан открыл таинственный амулет, спрятанный у нее
на груди.
– Что это такое? – спросил он, воспользовавшись предлогом, чтобы вновь приблизиться
к прелестному созданию, которое он вспугнул.