Page 57 - Темные аллеи

— Господи Боже мой! Еще бы!
— Ну, так идем. И быстро, быстро!
На лестнице я ее поймал, она опять выгнулась, опять замотала головой, но без большого
сопротивления. Я довел ее до мастерской, целуя в закинутое лицо. В мастерской таинственно
зашептала:
— Но послушайте, ведь это же безумие… Я с ума сошла…
А сама уже сдернула соломенную шляпку и бросила ее в кресло. Рыжеватые волосы
подняты на макушку и заколоты черепаховым стоячим гребнем, на лбу подвитая челка, лицо в
легком ровном загаре, глаза глядят бессмысленно-радостно… Я стал как попало раздевать ее,
она поспешно стала помогать мне. Я в одну минуту скинул с нее шелковую белую блузку, и у
меня, понимаешь, просто потемнело в глазах при виде ее розоватого тела с загаром на
блестящих плечах и млечности приподнятых корсетом грудей с алыми торчащими сосками,
потом от того, как она быстро выдернула из упавших юбок одна за другой стройные ножки в
золотистых туфельках, в ажурных кремовых чулках, в этих, знаешь, батистовых широких
панталонах с разрезом в шагу, как носили в то время. Когда я зверски кинул ее на подушки
дивана, глаза у ней почернели и еще больше расширились, губы горячечно раскрылись, — как
сейчас все это вижу, страстна она была необыкновенно… Но оставим это. Вот что случилось
недели через две, в течение которых она чуть не каждый день бывала у меня. Неожиданно
вбегает она однажды ко мне утром и прямо с порога:
— Ты, говорят, на днях в Италию уезжаешь?
— Да. Так что ж с того?
— Почему же ты не сказал мне об этом ни слова? Хотел тайком уехать?
— Бог с тобой. Как раз нынче собирался пойти к вам и сказать.
— При папе? Почему не мне наедине? Нет, ты никуда не поедешь!
Я по-дурацки вспыхнул:
— Нет, поеду.
— Нет, не поедешь.
— А я тебе говорю, что поеду.
— Это твое последнее слово?
— Последнее. Но пойми, что я вернусь через какой-нибудь месяц, много через полтора.
И вообще, послушай, Галя…
— Я вам не Галя. Я вас теперь поняла — все, все поняла! И если бы вы сейчас стали
клясться мне, что вы никуда и никогда вовеки не поедете, мне теперь все равно. Дело уже не в
том!
И, распахнув дверь, с размаху хлопнула ею и зачастила каблучками вниз по лестнице. Я
хотел кинуться за ней, но удержался: нет, пусть придет в себя, вечером отправлюсь в Отраду,
скажу, что не хочу огорчать ее, в Италию не еду, и мы помиримся. Но часов в пять вдруг
входит ко мне с дикими глазами художник Синани:
— Ты знаешь — у Ганского дочь отравилась! Насмерть! Чем-то, черт его знает, редким,
молниеносным, стащила что-то у отца — помнишь, этот старый идиот показывал нам целый
шкапчик с ядами, воображая себя Леонардо да Винчи. Вот сумасшедший народ эти проклятые
поляки и польки! Что с ней вдруг случилось — непостижимо!
— Я хотел застрелиться, — тихо сказал художник, помолчав и набивая трубку. — Чуть с
ума не сошел…
28 октября 1940

Генрих

В сказочный морозный вечер с сиреневым инеем в садах лихач Касаткин мчал Глебова
на высоких, узких санках вниз по Тверской в Лоскутную гостиницу — заезжали к Елисееву за
фруктами и вином. Над Москвой было еще светло, зеленело к западу чистое и прозрачное
небо, тонко сквозили пролетами верхи колоколен, но внизу, в сизой морозной дымке, уже