Page 211 - И жили люди на краю

208
Старик еще отпил из кружки.
– Вот и убил я его. Откинул в сторону. И размахнулся пуще
прежнего. Легла, значит? Так с ним и отправляйся!.. И
понимаешь, Кимушка, что-то удержало окровавленный ломик
над лицом Луши. Наверно, то, что я хотел, чтоб услышала мои
последние слова. Это были жестокие матерные слова! Я сказал
их, а она молчит. Глаза закрыты. Нет, говорю ей, ты глянь, глянь
на меня своими бесстыжими зенками! И ногой её под зад.
Колыхнулась вся. Но странно как-то, будто одеревенелая. С
испугу, думаю, замерла. Не придуряйся, говорю, подол-то хоть
одёрни, постыдись в срамном виде на тот свет уходить! Да как
рвану её за плечо! А она, правда, – как дерево. Тут я испугался.
Пот так и прошиб. Склонился я над нею, толкаю. Не чувствует.
Мёртвая, и всё. Ну, отбросил лом-то. К груди её ухом
приложился – услышал сердце, словно через овчину. Неужели он
её – ногой в шею? А у неё-то она лебяжья, невелик труд –
косточки переломать. За лекарем надо. А как я побегу? Этот гад
дохлый тут лежит. Выпучил стеклянные глаза. И сморчок набок.
У него он, как у двенадцатилетнего ребенка, а на такую бабу
позарился...
В общем растерялся я до полного отчаяния. И дрожь
напала. Сколько так минут прошло, не знаю. Наконец Луша губы
разжала – стон вылетел, слабый, жалобный. Потом глаза
открыла; глаза – мутные, и как бы не может удержать их, в
сторону скатываются. И говорит: «Изнасильничать меня хотел,
чужерод поганый. А тебя больно ударил? Как на тебя напал я ему
сзади в волосья вцепилась... Где он?» Приподнял я ей голову.
Глянула на убитого, и вновь сознание у нее ушло. Но вскоре
очнулась и сразу сказала: «Закопать его... иначе перестреляют
нас». Вот, говорят, баба – дура. А бабий ум, ох каким нужным
бывает в тот момент, когда вдруг мы не знаем, что делать. Ну,
вышмыгнул я из хлева, вернулся с лопатой – никто меня и не