Page 399 - И жили люди на краю

396
воспоминаниям – в детстве жила на постоянно теплой солнечной
земле, там росло много съедобных плодов. Неожиданно мой
знакомый затихает, прислушивается и говорит: «Беда огромная.
Вода знает, огонь знает, тайга знает. Всем страшно. Только мы с
тобой не знаем про ту беду, пьём чай».
– Я от той беды бежал в беспамятстве. Метался из стороны
в сторону. Хорошо, что не наткнулся на штык или пулю, а попал
в русское селение. Там у меня был знакомый. Старик. Тоже
загадочный.
Косо поднимавшееся по небу солнце теплом своим
растопило туманные космы. Залив, охваченный дугою берега,
сверкал, словно кутец рыбьей чешуёй; в этом слепящем
сверкании кучно, будто дробь из ствола, пронеслись стайки
куликов. Попутчик Кима смотрел на залив, щурясь, и от
возбуждённо блестящих глаз его разбегались маленькие чистые
морщинки, а в складках губ держалась скорбность.
– Русские? – вопросительно произнёс японец. – Сколько
раз я собирался съездить к русским и вот – не успел. Сами
явились, – он длинно, с хрипотцой вдохнул воздух. – Но это
иные: сильные и грозные... А те... Тех я считал людьми без
будущего, обреченными. Судите сами: после девятьсот пятого
года наши власти сделали всё, чтобы вытеснить, особенно с
рыбных промыслов, самых влиятельных русских, богатых, с
миллионными капиталами. Остались мелкие хозяйчики и просто
мужики, ничего не значащие. Первым жалко было покидать и
малое хозяйство, вторым – некуда отправиться, третьим
– одинаково, где существовать: день прошёл – и хорошо. Были и
такие, что боялись вернуться на родину, – там могли вспомнить
их старые преступления: грабежи да убийства. В двадцатые же и
тридцатые годы сюда занесло ещё несколько горстей русских
– бежали от большевиков. Тоже всякие измятые, изломанные,
злые до того, что им своя жизнь в тягость.