Page 11 - Дворянское гнездо

туда еду.
– Это деревушка, что вам от Глафиры Петровны досталась?
– Та самая.
– Помилуйте, Федор Иваныч! У вас в Лавриках такой чудесный дом! Лаврецкий
чуть-чуть нахмурил брови.
– Да… но и в той деревушке есть флигелек; а мне пока больше ничего не нужно. Это
место – для меня теперь самое удобное.
Марья Дмитриевна опять до того смешалась, что даже выпрямилась и руки развела.
Паншин пришел ей на помощь и вступил в разговор с Лаврецким. Марья Дмитриевна
успокоилась, опустилась на спинку кресел и лишь изредка вставляла свое словечко; но при
этом так жалостливо глядела на своего гостя, так значительно вздыхала и так уныло
покачивала головой, что тот, наконец, не вытерпел и довольно резко опросил ее: здорова ли
она?
– Слава богу, – возразила Марья Дмитриевна, – а что?
– Так, мне показалось, что вам не по себе.
Марья Дмитриевна приняла вид достойный и несколько обиженный. «А коли так, –
подумала она, – мне совершенно все равно; видно, тебе, мой батюшка, все как с гуся вода;
иной бы с горя исчах, а тебя еще разнесло». Марья Дмитриевна сама с собой не
церемонилась; вслух она говорила изящнее.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока. От его краснощекого, чисто
русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными
губами, так и веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на
славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В одних только его глазах,
голубых, навыкате и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то
усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно.
Паншин между тем продолжал поддерживать разговор. Он навел речь на выгоды
сахароварства, о котором недавно прочел две французские брошюрки, и с спокойной
скромностью принялся излагать их содержание, не упоминая, впрочем, о них ни единым
словом.
– А ведь это Федя! – раздался вдруг в соседней комнате за полураскрытой дверью голос
Марфы Тимофеевны, – Федя, точно! – И старушка проворно вошла в гостиную. Лаврецкий
не успел еще подняться со стула, как уж она обняла его. – Покажи-ка себя, покажи-ка, –
промолвила она, отодвигаясь от его лица. – Э! да какой же ты славный. Постарел, а не
подурнел нисколько, право. Да что ты руки у меня целуешь – ты меня самое целуй, коли тебе
мои сморщенные щеки не противны. Небось, не спросил обо мне: что, дескать, жива ли
тетка? А ведь ты у меня на руках родился, пострел эдакой! Ну, да это все равно; где тебе
было обо мне вспомнить! Только ты умница, что приехал. А что, мать моя, – прибавила она,
обращаясь к Марье Дмитриевне, – угостила ты его чем-нибудь?
– Мне ничего не нужно, – поспешно проговорил Лаврецкий.
– Ну, хоть чаю напейся, мой батюшка. Господи боже мой! Приехал невесть откуда, и
чашки чаю ему не дадут. Лиза, пойди похлопочи, да поскорей. Я помню, маленький он был
обжора страшный, да и теперь, должно быть, покушать любит.
– Мое почтение, Марфа Тимофеевна, – промолвил Паншин, приближаясь сбоку к
расходившейся старушке и низко кланяясь.
– Извините меня, государь мой, – возразила Марфа Тимофеевна, – не заметила вас на
радости. На мать ты свою похож стал, на голубушку, – продолжала она, снова обратившись к
Лаврецкому, – только нос у тебя отцовский был, отцовским и остался. Ну – и надолго ты к
нам?
– Я завтра еду, тетушка.
– Куда?
– К себе, в Васильевское.
– Завтра?