Page 6 - Дворянское гнездо

небрежностью и, не обращая более на него внимания, подошел к Лизе.
– Я не мог найти здесь увертюру «Оберона», – начал он. – Беленицына только
хвасталась, что у ней вся классическая музыка, – на деле у ней, кроме полек и вальсов,
ничего нет; но я уже написал в Москву, и через неделю вы будете иметь эту увертюру.
Кстати, – продолжал он, – я написал вчера новый романс; слова тоже мои. Хотите, я вам
опою? Не знаю, что из этого вышло; Беленицына нашла его премиленьким, но ее слова
ничего не значат, – я желаю знать ваше мнение. Впрочем, я думаю, лучше после.
– Зачем же после? – вмешалась Марья Дмитриевна, – отчего же не теперь?
– Слушаю-с, – промолвил Паншин с какой-то светлой и сладкой улыбкой, которая у
него и появлялась и пропадала вдруг, – пододвинул коленом стул, сел за фортепьяно и,
взявши несколько аккордов, запел, четко отделяя слова, следующий романс:
Луна плывет высоко над землею Меж бледных туч; Но движет с вышины волной
морскою Волшебный луч.
Моей души тебя признало море Своей луной, И движется – и в радости и в горе –
Тобой одной.
Тоской любви, тоской немых стремлений Душа полна; Мне тяжело… Но ты чужда
смятений, Как та луна.
Второй куплет был спет Паншиным с особенным выражением и силой; в бурном
аккомпанементе слышались переливы волн. После слов: «Мне тяжело…» – он вздохнул
5
слегка, опустил глаза и понизил голос – morendo [ ]. Когда он кончил, Лиза похвалила
мотив, Марья Дмитриевна сказала: «Прелестно», а Гедеоновский даже крикнул:
«Восхитительно! и поэзия, и гармония одинаково восхитительны!..» Леночка с детским
благоговением посмотрела на певца. Словом, всем присутствовавшим очень понравилось
произведение молодого дилетанта; но за дверью гостиной в передней стоял только что
пришедший, уже старый человек, которому, судя по выражению его потупленного лица и
движениям плечей, романс Паншина, хотя и премиленький, не доставил удовольствия.
Подождав немного и смахнув пыль с сапогов толстым носовым платкам, человек этот
внезапно съежил глаза, угрюмо сжал губы, согнул свою, и без того сутулую, спину я
медленно вошел в гостиную.
– А! Христофор Федорыч, здравствуйте! – воскликнул прежде всех Паншин и быстро
вскочил со стула.
– Я и не подозревал, что вы здесь, – я бы при вас ни за что не решился спеть свой
романс. Я знаю, вы не охотник до легкой музыки.
– Я не слушиль, – произнес дурным русским языком вошедший человек и,
раскланявшись со всеми, неловко остановился посреди комнаты.
– Вы, мосье Лемм, – сказала Марья Дмитриевна, – пришли дать урок музыки Лизе?
– Нет, не Лисафет Михайловне, а Елен Михайловне.
– А! Н-у, что ж – прекрасно. Леночка, ступай наверх с господином Леммом. Старик
пошел было вслед за девочкой, но Паншин остановил его.
– Не уходите после урока, Христофор Федорыч, – сказал он, – мы с Лизаветой
Михайловной сыграем бетговенскую сонату в четыре руки.
Старик проворчал себе что-то под нос, а Паншин продолжал по-немецки, плохо
выговаривая слова:
– Мне Лизавета Михайловна показала духовную кантату, которую вы ей поднесли, –
прекрасная вещь! Вы, пожалуйста, не думайте, что я не умею ценить серьезную музыку, –
напротив: она иногда скучна, но зато очень пользительна.
Старик покраснел до ушей, бросил косвенный взгляд на Лизу и торопливо вышел из
комнаты.
Марья Дмитриевна попросила Паншина повторить романс; но он объявил, что не

5 Замирая (итал.).