Page 9 - Дворянское гнездо

человека, но все же вы полагаете, что я – как, бишь, это сказано? – для красного словца не
пожалею ни отца, ни приятеля.
– Вы рассеянны и забывчивы, как все светские люди, – промолвила Лиза, – вот и все.
Паншин немного нахмурился.
– Послушайте, – сказал он, – не будемте больше говорить обо мне; станемте
разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, – прибавил он, разглаживая рукою
листы лежавшей на пюпитре тетради, – думайте обо мне что хотите, называйте меня даже
эгоистом – так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне
6
нестерпима… Anch'io sono pittore [ ]. Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что я
плохой артист, – я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
– Начнем, пожалуй, – сказала Лиза.
Первое adagio прошло довольно благополучно, хотя Паншин неоднократно ошибался.
Свое и заученное он играл очень мило, но разбирал плохо. Зато вторая часть сонаты –
довольно быстрое allegro – совсем не пошла: на двадцатом такте Паншин, отставший такта
на два, не выдержал и со смехом отодвинул свой стул.
– Нет! – воскликнул он, – я не могу сегодня играть; хорошо, что Лемм нас не слышал;
он бы в обморок упал. Лиза встала, закрыла фортепьяно и обернулась к Паншину.
– Что же мы будем делать? – спросила она.
– Узнаю вас в этом вопросе! Вы никак не можете сидеть сложа руки. Что ж, если
хотите, давайте рисовать, пока еще не совсем стемнело. Авось другая муза – муза рисования
– как, бишь, ее звали? позабыл… будет ко мне благосклоннее. Где ваш альбом? Помнится,
там мой пейзаж не кончен.
Лиза пошла в другую комнату за альбомом, а Паншин, оставшись один, достал из
кармана батистовый платок, потер себе ногти и посмотрел, как-то сносясь, на свои руки. Они
у него были очень красивы и белы; на большом пальце левой руки носил он винтообразное
золотое кольцо. Лиза вернулась; Паншин уселся к окну, развернул альбом.
– Ага! – воскликнул он, – я вижу, вы начали срисовывать мой пейзаж – и прекрасно.
Очень хорошо! Вот тут только – дайте-ка карандаш – не довольно сильно положены тени.
Смотрите.
И Паншин размашисто проложил несколько длинных штрихов. Он постоянно рисовал
один и тот же пейзаж: на первом плане большие растрепанные деревья, в отдаленье поляну и
зубчатые горы на небосклоне. Лиза глядела через его плечо на его работу.
– В рисунке, да и вообще в жизни, – говорил Паншин, сгибая голову то направо, то
налево, – легкость и смелость – первое дело.
В это мгновение вошел в комнату Лемм и, сухо поклонившись, хотел удалиться; но
Паншин бросил альбом и карандаш в сторону и преградил ему дорогу.
– Куда же вы, любезный Христофор Федорыч? Разве вы не остаетесь чай пить?
– Мне домой, – проговорил Лемм угрюмым голосом, – голова болит.
– Ну, что за пустяки, – останьтесь. Мы с вами поспорим о Шекспире.
– Голова болит, – повторял старик.
– А мы без вас принялись было за бетговенскую сонату, – продолжал Паншин, любезно
взяв его за талию и светло улыбаясь, – но дело совсем на лад не пошло. Вообразите, я не мог
две ноты сряду взять верно.
– Вы бы опять спел сфой романце лутчи, – возразил Лемм, отводя руки Паншина, и
вышел вон. Лиза побежала вслед за ним. Она догнала его на крыльце.
– Христофор Федорыч, послушайте, – сказала она ему по-немецки, провожая его до
ворот по зеленой короткой травке двора, – я виновата перед вами – простите меня. Лемм
ничего не отвечал.
– Я показала Владимиру Николаевичу вашу кантату; я была уверена, что он ее

6 Я тоже художник (итал.).