Page 8 - Дворянское гнездо

магазинов; глухо и бесследно провалились они, словно их ночью кто в реку бросил. Лемм,
наконец, махнул рукой на все; притом и годы брали свое: он зачерствел, одеревенел, как
пальцы его одеревенели. Один, с старой кухаркой, взятой им из богадельни (он никогда
женат не был), проживал он в О… в небольшом домишке, недалеко от калитинского дома;
много гулял, читал библию, да собрание протестантских псалмов, да Шекспира в
шлегелевском переводе. Он давно ничего не сочинял; но, видно, Лиза, лучшая его ученица,
умела его расшевелить: он написал для нее кантату, о которой упомянул Паншин. Слова этой
кантаты были им заимствованы из собрания псалмов; некоторые стихи он сам присочинил.
Ее пели два хора – хор счастливцев и хор несчастливцев; оба они к концу примирялись и
пели вместе: «Боже милостивый, помилуй нас, грешных, и отжени от нас всякие лукавые
мысля и земные надежды». На заглавном листе, весьма тщательно написанном и даже
разрисованном, стояло: «Только праведные правы. Духовная кантата. Сочинена и посвящена
девице Елизавете Калитиной, моей любезной ученице, ее учителем, X. Т. Г. Леммом». Слова:
«Только праведные правы» и «Елизавете Калитиной» были окружены лучами. Внизу было
приписано: «Для вас одних, fur Sie allein». – Оттого-то Лемм и покраснел и взглянул искоса
на Лизу; ему было очень больно, когда Паншин заговорил при нем об его кантате.

VI

Паншин громко и решительно взял первые аккорды сонаты (он играл вторую руку), но
Лиза не начинала своей партии. Он остановился и посмотрел на нее. Глаза Лизы, прямо на
него устремленные, выражали неудовольствие; губы ее не улыбались, все лицо было строго,
почти печально.
– Что с вами? – опросил он.
– Зачем вы не сдержали своего слова? – сказала она. – Я вам показала кантату
Христофора Федорыча под тем условием, чтоб вы не говорили ему о ней.
– Виноват, Лизавета Михайловна, – к слову пришлось.
– Вы его огорчили – и меня тоже. Теперь он и мне доверять не будет.
– Что прикажете делать, Лизавета Михайловна? От младых ногтей не могу видеть
равнодушно немца: так и подмывает меня его подразнить.
– Что вы это говорите, Владимир Николаич! Этот немец – бедный, одинокий, убитый
человек – и вам его не жаль? Вам хочется дразнить его? Паншин смутился.
– Вы правы, Лизавета Михайяовна, – промолвил он. – Всему виною – моя вечная
необдуманность. Нет, не возражайте мне; я себя хорошо знаю. Много зла мне наделала моя
необдуманность. По ее милости я прослыл за эгоиста.
Паншин помолчал. С чего бы ни начинал он разговор, он – обыкновенно кончал тем,
что говорил о самом себе, я это выходило у него как-то мило и мягко, задушевно, словно
невольно.
– Вот и в вашем доме, – продолжал он, – матушка ваша, конечно, ко мне благоволит –
она такая добрая; вы… впрочем, я не знаю вашего мнения обо мне; зато ваша тетушка просто
меня терпеть не может. Я ее тоже, должно быть, обидел каким-нибудь необдуманным,
глупым словом. Ведь она меня не любит, не правда ли?
– Да, – произнесла Лиза с небольшой запинкой, – вы ей не нравитесь.
Паншин быстро провел пальцами по клавишам; едва заметная усмешка скользнула по
его губам.
– Ну, а вы? – промолвил он, – я вам тоже кажусь эгоистом?
– Я вас еще мало знаю, – возразила Лиза, – но я вас не считаю за эгоиста; я, напротив,
должна быть благодарна вам…
– Знаю, знаю, что вы хотите сказать, – перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами
по клавишам, – за ноты, за книги, которые я вам приношу, за плохие рисунки, которыми я
украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее. Я могу все это делать – я все-таки быть
эгоистом. Смею думать, что вы не скучаете со мною и что вы не считаете меня за дурного