Page 27 - Дуэль

На лице у Марьи Константиновны задрожали все черточки и точечки, как будто под
кожей запрыгали мелкие иголочки, она миндально улыбнулась и сказала восторженно,
задыхаясь:
— Итак, вы свободны, дорогая. Вы можете теперь высоко держать голову и смело
глядеть людям в глаза. Отныне бог и люди благословят ваш союз с Иваном Андреичем. Это
очаровательно. Я дрожу от радости, не нахожу слов. Милая, я буду вашей свахой… Мы с
Никодимом Александрычем так любили вас, вы позволите нам благословить ваш законный,
чистый союз. Когда, когда вы думаете венчаться?
— Я и не думала об этом, — сказала Надежда Федоровна, освобождая свои руки.
— Это невозможно, милая. Вы думали, думали!
— Ей-богу, не думала, — засмеялась Надежда Федоровна. — К чему нам венчаться? Я
не вижу в этом никакой надобности. Будем жить, как жили.
— Что вы говорите! — ужаснулась Марья Константиновна. — Ради бога, что вы
говорите!
— Оттого, что мы повенчаемся, не станет лучше. Напротив, даже хуже. Мы потеряем
свою свободу.
— Милая! Милая, что вы говорите! — вскрикнула Марья Константиновна, отступая
назад и всплескивая руками. — Вы экстравагантны! Опомнитесь! Угомонитесь!
— То есть, как угомониться? Я еще не жила, а вы — угомонитесь!
Надежда Федоровна вспомнила, что она в самом деле еще не жила. Кончила курс в
институте и вышла за нелюбимого человека, потом сошлась с Лаевским и всё время жила с
ним на этом скучном, пустынном берегу в ожидании чего-то лучшего. Разве это жизнь?
«А повенчаться бы следовало…» — подумала она, но вспомнила про Кирилина и
Ачмианова, покраснела и сказала:
— Нет, это невозможно. Если бы даже Иван Андреич стал просить меня об этом на
коленях, то и тогда бы я отказалась.
Марья Константиновна минуту сидела молча на диване печальная, серьезная и глядела
в одну точку, потом встала и проговорила холодно:
— Прощайте, милая! Извините, что побеспокоила. Хотя это для меня и не легко, но я
должна сказать вам, что с этого дня между нами всё кончено и, несмотря на мое глубокое
уважение к Ивану Андреичу, дверь моего дома для вас закрыта.
Она проговорила это с торжественностью, и сама же была подавлена своим
торжественным тоном; лицо ее опять задрожало, приняло мягкое, миндальное выражение,
она протянула испуганной, сконфуженной Надежде Федоровне обе руки и сказала
умоляюще:
— Милая моя, позвольте мне хотя одну минуту побыть вашею матерью или старшей
сестрой! Я буду откровенна с вами, как мать.
Надежда Федоровна почувствовала в своей груди такую теплоту, радость и сострадание
к себе, как будто в самом деле воскресла ее мать и стояла перед ней. Она порывисто обняла
Марью Константиновну и прижалась лицом к ее плечу. Обе заплакали. Они сели на диван и
несколько минут всхлипывали, не глядя друг на друга и будучи не в силах выговорить ни
одного слова.
— Милая, дитя мое, — начала Марья Константиновна, — я буду говорить вам суровые
истины, не щадя вас.
— Ради бога, ради бога!
— Доверьтесь мне, милая. Вы вспомните, из всех здешних дам только я одна
принимала вас. Вы ужаснули меня с первого же дня, но я была не в силах отнестись к вам с
пренебрежением, как все. Я страдала за милого, доброго Ивана Андреича, как за сына.
Молодой человек на чужой стороне, неопытен, слаб, без матери, и я мучилась, мучилась…
Муж был против знакомства с ним, но я уговорила… убедила… Мы стали принимать Ивана
Андреича, а с ним, конечно, и вас, иначе бы он оскорбился. У меня дочь, сын… Вы
понимаете, нежный детский ум, чистое сердце… аще кто соблазнит единого из малых сих…