Page 29 - Дуэль

Надежда Федоровна хотела рассказать про Кирилина и про то, как она вчера вечером
встретилась на пристани с молодым, красивым Ачмиановым и как ей пришла в голову
сумасшедшая, смешная мысль отделаться от долга в триста рублей, ей было очень смешно, и
она вернулась домой поздно вечером, чувствуя себя бесповоротно падшей и продажной. Она
сама не знала, как это случилось. И ей хотелось теперь поклясться перед Марьей
Константиновной, что она непременно отдаст долг, но рыдания и стыд мешали ей говорить.
— Я уеду, — сказала она. — Иван Андреич пусть остается, а я уеду.
— Куда?
— В Россию.
— Но чем вы будете там жить? Ведь у вас ничего нет.
— Я буду переводами заниматься или… или открою библиотечку…
— Не фантазируйте, моя милая. На библиотечку деньги нужны. Ну, я вас теперь
оставлю, а вы успокойтесь и подумайте, а завтра приходите ко мне веселенькая. Это будет
очаровательно! Ну, прощайте, мой ангелочек. Дайте я вас поцелую.
Марья Константиновна поцеловала Надежду Федоровну в лоб, перекрестила ее и тихо
вышла. Становилось уже темно, и Ольга в кухне зажгла огонь. Продолжая плакать, Надежда
Федоровна пошла в спальню и легла на постель. Ее стала бить сильная лихорадка. Лежа, она
разделась, смяла платье к ногам и свернулась под одеялом клубочком. Ей хотелось пить, и
некому было подать.
— Я отдам! — говорила она себе, и ей в бреду казалось, что она сидит возле какой-то
больной и узнает в ней самоё себя. — Я отдам. Было бы глупо думать, что я из-за денег… Я
уеду и вышлю ему деньги из Петербурга. Сначала сто… потом сто… и потом — сто…
Поздно ночью пришел Лаевский.
— Сначала сто… — сказала ему Надежда Федоровна, — потом сто…
— Ты бы приняла хины, — сказал он, и подумал: «Завтра среда, отходит пароход, и я
не еду. Значит, придется жить здесь до субботы».
Надежда Федоровна поднялась в постели на колени.
— Я ничего сейчас не говорила? — спросила она, улыбаясь и щурясь от свечи.
— Ничего. Надо будет завтра утром за доктором поедать. Спи.
Он взял подушку и пошел к двери. После того, как он окончательно решил уехать и
оставить Надежду Федоровну, она стала возбуждать в нем жалость и чувство вины; ему было
в ее присутствии немножко совестно, как в присутствии больной или старой лошади,
которую решили убить. Он остановился в дверях и оглянулся на нее.
— На пикнике я был раздражен и сказал тебе грубость. Ты извини меня, бога ради.
Сказавши это, он пошел к себе в кабинет, лег и долго не мог уснуть.
Когда на другой день утром Самойленко, одетый, по случаю табельного дня, в полную
парадную форму с эполетами и орденами, пощупав у Надежды Федоровны пульс и поглядев
ей на язык, выходил из спальни, Лаевский, стоявший у порога, спросил его с тревогой:
— Ну, что? Что?
Лицо его выражало страх, крайнее беспокойство и надежду.
— Успокойся, ничего опасного, — сказал Самойленко. — Обыкновенная лихорадка.
— Я не о том, — нетерпеливо поморщился Лаевский. — Достал денег?
— Душа моя, извини, — зашептал Самойленко, оглядываясь на дверь и конфузясь. —
Бога ради извини! Ни у кого нет свободных денег, и я собрал пока по пяти да по десяти
рублей — всего-навсего сто десять. Сегодня еще кое с кем поговорю. Потерпи.
— Но крайний срок суббота! — прошептал Лаевский, дрожа от нетерпения. — Ради
всех святых, до субботы! Если я в субботу не уеду, то ничего мне не нужно… ничего! Не
понимаю, как это у доктора могут не быть деньги!
— Да, господи, твоя воля, — быстро и с напряжением зашептал Самойленко, и что-то
даже пискнуло у него в горле, — у меня всё разобрали, должны мне семь тысяч, и я кругом
должен. Разве я виноват?
— Значит: к субботе достанешь? Да?