Page 33 - Дуэль

— Послушай. Александр Давидыч, последняя просьба! — горячо сказал фон Корен. —
Когда ты будешь давать тому прохвосту деньги, то предложи ему условие: пусть уезжает
вместе со своей барыней или же отошлет ее вперед, а иначе не давай. Церемониться с ним
нечего. Так ему и скажи, а если не скажешь, то, даю тебе честное слово, я пойду к нему в
присутствие и спущу его там с лестницы, а с тобою знаться не буду. Так и знай!
— Что ж? Если он уедет вместе с ней или вперед ее отправит, то для него же
удобнее, — сказал Самойленко. — Он даже рад будет. Ну, прощай.
Он нежно простился и вышел, но, прежде чем затворить за собою дверь, оглянулся на
фон Корена, сделал страшное лицо и сказал:
— Это тебя, брат, немцы испортили! Да! Немцы!

XII

На другой день, в четверг, Марья Константиновна праздновала день рождения своего
Кости. В полдень все были приглашены кушать пирог, а вечером пить шоколад. Когда
вечером пришли Лаевский и Надежда Федоровна, зоолог, уже сидевший в гостиной и
пивший шоколад, спросил у Самойленка:
— Ты говорил с ним?
— Нет еще.
— Смотри же не церемонься. Не понимаю я наглости этих господ! Ведь отлично знают
взгляд здешней семьи на их сожительство, а между тем лезут сюда.
— Если обращать внимание на каждый предрассудок, — сказал Самойленко, — то
придется никуда но ходить.
— Разве отвращение массы к внебрачной любви и распущенности предрассудок?
— Конечно. Предрассудок и ненавистничество. Солдаты как увидят девицу легкого
поведения, то хохочут и свищут, а спроси-ка их: кто они сами?
— Недаром они свищут. То, что девки душат своих незаконноприжитых детей и идут
на каторгу, и что Анна Каренина бросилась под поезд, и что в деревнях мажут ворота дегтем,
и что нам с тобой, неизвестно почему, нравится в Кате ее чистота, и то, что каждый смутно
чувствует потребность в чистой любви, хотя знает, что такой любви нет, — разве всё это
предрассудок? Это, братец, единственное, что уцелело от естественного подбора, и, не будь
этой темной силы, регулирующей отношения полов, господа Лаевские показали бы тебе, где
раки зимуют, и человечество выродилось бы в два года.
Лаевский вошел в гостиную, со всеми поздоровался и, пожимая руку фон Корену,
заискивающе улыбнулся. Он выждал удобную минуту и сказал Самойленку:
— Извини, Александр Давидыч, мне нужно сказать тебе два слова.
Самойленко встал, обнял его за талию, и оба пошли в кабинет Никодима
Александрыча.
— Завтра пятница… — сказал Лаевский, грызя ногти. — Ты достал, что обещал?
— Достал только двести десять. Остальные сегодня достану или завтра. Будь покоен.
— Слава богу!.. — вздохнул Лаевский, и руки задрожали у него от радости. — Ты меня
спасаешь, Александр Давидыч, и, клянусь тебе богом, своим счастьем и чем хочешь, эти
деньги я вышлю тебе тотчас же по приезде. И старый долг вышлю.
— Вот что, Ваня… — сказал Самойленко, беря его за пуговицу и краснея. — Ты
извини, что я вмешиваюсь в твои семейные дела, но… почему бы тебе не уехать вместе с
Надеждой Федоровной?
— Чудак, но разве это можно? Одному из нас непременно надо остаться, иначе
кредиторы завопиют. Ведь я должен по лавкам рублей семьсот, если не больше. Погоди,
вышлю им деньги, заткну зубы, тогда и она выедет отсюда.
— Так… Но почему бы тебе не отправить ее вперед?
— Ах, боже мой, разве это возможно? — ужаснулся Лаевский. — Ведь она женщина,
что она там одна сделает? Что она понимает? Это только проволочка времени и лишняя