Page 256 - Идиот

Подколесины существуют действительно, снуют и бегают пред нами ежедневно, но как бы
несколько в разжиженном состоянии. Оговорившись, наконец, в том, для полноты истины,
что и весь Жорж-Данден целиком, как его создал Мольер, тоже может встретиться в
действительности, хотя и редко, мы тем закончим наше рассуждение, которое начинает
становиться похожим на журнальную критику. Тем не менее, все-таки пред нами остается
вопрос: что делать романисту с людьми ординарными, совершенно "обыкновенными", и как
выставить их перед читателем, чтобы сделать их хоть сколько-нибудь интересными?
Совершенно миновать их в рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно
и в большинстве необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть,
нарушим правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса,
людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, да пожалуй, и не интересно.
По-нашему, писателю надо стараться отыскивать интересные и поучительные оттенки даже
и между ординарностями. Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц
именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности или, что еще лучше, когда,
несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи
обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно
одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и
типичность, - как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во
что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших
средств к самостоятельности.
К этому-то разряду "обыкновенных" или "ординарных" людей принадлежат и
некоторые лица нашего рассказа, доселе (сознаюсь в том) мало разъясненные читателю.
Таковы именно Варвара Ардалионовна Птицына, супруг ее, господин Птицын, Гаврила
Ардалионович, ее брат.
В самом деле, нет ничего досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии,
приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не
иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей
собственной идеи, быть решительно "как и все". Богатство есть, но не Ротшильдово;
фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но
очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум
есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях.
Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они
разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие "гораздо
поумней". Первые счастливее. Ограниченному "обыкновенному" человеку нет, например,
ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться
тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы,
надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев
очки, они немедленно стали иметь свои собственные "убеждения". Стоило иному только
капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь обще-человеческого и
доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что
он передовой в общем развитии. Стоило иному на-слово принять какую-нибудь мысль или
прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это "свои
собственные мысли" и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно
так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; все это невероятно, но
встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в
себе и в своем таланте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика
Пирогова. Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до
того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем, вопросов
для него и не существует. Великий писатель принужден был его, наконец, высечь для
удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своего читателя, но, увидев, что
великий человек только встряхнулся и для подкрепления сил после истязания съел слоеный
пирожок, развел в удивлении руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал, что