Page 295 - Идиот

ходили сегодня? Что вы надеялись там получить? Что подвинуло вас доносить?
- Единственно из приятного любопытства и… из услужливости благородной души,
да-с! - бормотал Лебедев: - теперь же весь ваш, весь опять! Хоть повесьте!
- Вы таким, как теперь, и являлись к Лизавете Прокофьевне? - с отвращением
полюбопытствовал князь.
- Нет-с… свежее-с… и даже приличнее-с; это я уже после унижения достиг… сего
вида-с.
- Ну, хорошо, оставьте меня.
Впрочем, эту просьбу надо было повторить несколько раз, прежде чем гость решился
наконец уйти. Уже совсем отворив дверь, он опять воротился, дошел до средины комнаты на
цыпочках и снова начал делать знаки руками, показывая, как вскрывают письмо;
проговорить же свой совет словами он не осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
Все это было чрезвычайно тяжело услышать. Из всего выставлялся один главный и
чрезвычайный факт: то, что Аглая была в большой тревоге, в большой нерешимости, в
большой муке почему-то ("от ревности" прошептал про себя князь). Выходило тоже, что ее,
конечно, смущали и люди недобрые, и уж очень странно было, что она им так доверялась.
Конечно, в этой неопытной, но горячей и гордой головке созревали какие-то особенные
планы, может быть и пагубные и… ни на что не похожие. Князь был чрезвычайно испуган и
в смущении своем не знал, на что решиться. Надо было непременно что-то предупредить, он
это чувствовал. Он еще раз поглядел на адрес запечатанного письма; о, тут для него не было
сомнений и беспокойств, потому что он верил; его другое беспокоило в этом письме: он не
верил Гавриле Ардалионовичу, И однако же он сам было решился передать ему это письмо,
лично, и уже вышел для этого из дому, но на дороге раздумал. Почти у самого дома
Птицына, как нарочно, попался Коля, и князь поручил ему передать письмо в руки брата, как
бы прямо от самой Аглаи Ивановны. Коля не расспрашивал и доставил, так что Ганя и не
воображал, что письмо прошло чрез столько станций. Воротясь домой, князь попросил к себе
Веру Лукьяновну, рассказал ей что надо и успокоил ее, потому что она до сих пор все искала
письмо и плакала. Она пришла в ужас, когда узнала, что письмо унес отец. (Князь узнал от
нее уже потом, что она не раз служила в секрете Рогожину и Аглае Ивановне; ей и в голову
не приходило, что "тут могло быть что-нибудь во вред князю…)
А князь стал, наконец, до того расстроен, что когда, часа два спустя, к нему прибежал
посланный от Коли с известием о болезни отца, то, в первую минуту, он почти не мог
понять, в чем дело. Но это же происшествие и восстановило его, потому что сильно
отвлекло. Он пробыл у Нины Александровны (куда, разумеется, перенесли больного) почти
вплоть до самого вечера. Он не принес почти никакой пользы, но есть люди, которых
почему-то приятно видеть подле себя в иную тяжелую минуту. Коля был ужасно поражен,
плакал истерически, но однако же все время был на побегушках: бегал за доктором и сыскал
троих, бегал в аптеку, в цырюльню. Генерала оживили, но не привели в себя; доктора
выражались, что "во всяком случае пациент в опасности". Варя и Нина Александровна не
отходили от больного; Ганя был смущен и потрясен, но не хотел всходить на верх и даже
боялся увидеть больного; он ломал себе руки, и в бессвязном разговоре с князем ему удалось
выразиться, что вот, дескать, "такое несчастье и, как нарочно, в такое время!" Князю
показалось, что он понимает, про какое именно время тот говорит. Ипполита князь уже не
застал в доме Птицына. К вечеру прибежал Лебедев, который, после утреннего "объяснения",
спал до сих пор без просыпу. Теперь он был почти трезв и плакал над больным настоящими
слезами, точно над родным своим братом. Он винился вслух, не объясняя однако же в чем
дело, и приставал к Нине Александровне, уверяя ее поминутно, что "это он, он сам
причиной, и никто как он… единственно из приятного любопытства… и что "усопший" (так
он почему-то упорно называл еще живого генерала) был даже гениальнейший человек!" Он
особенно серьезно настаивал на гениальности, точно от этого могла произойти в эту минуту
какая-нибудь необыкновенная польза. Нина Александровна, видя искренние слезы его,
проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: "ну, бог с вами, ну,