Page 12 - Накануне

Шубин вдруг заплакал, отошел в сторону, присел на землю и схватил себя за волосы.
Берсенев приблизился к нему.
— Павел, — начал он, — что это за детство? Помилуй! Что с тобою сегодня? Бог знает
какой вздор взбрел тебе в голову, и ты плачешь. Мне, право, кажется, что ты притворяешься.
Шубин поднял голову. Слезы блистали на его щеках в лучах луны, но лицо его
улыбалось.
— Андрей Петрович, — заговорил он, — ты можешь думать обо мне, что тебе угодно.
Я даже готов согласиться, что у меня теперь истерика, но я, ей-богу, влюблен в Елену, и
Елена тебя любит. Впрочем, я обещал проводить тебя до дому и сдержу свое обещание.
Он встал.
— Какая ночь! серебристая, темная, молодая! Как хорошо теперь тем, кого любят! Как
им весело не спать! Ты будешь спать, Андрей Петрович?
Берсенев ничего не отвечал и ускорил шаги.
— Куда ты торопишься? — продолжал Шубин. — Поверь моим словам, такой ночи в
твоей жизни не повторится, а дома ждет тебя Шеллинг. Правда, он сослужил тебе сегодня
службу; но ты все-таки не спеши. Пой, если умеешь, пой еще громче; если не умеешь —
сними шляпу, закинь голову и улыбайся звездам. Они все на тебя смотрят, на одного тебя:
звезды только и делают, что смотрят на влюбленных людей, — оттого они так прелестны.
Ведь ты влюблен, Андрей Петрович?.. Ты не отвечаешь мне… Отчего ты не отвечаешь? —
заговорил опять Шубин. — О, если ты чувствуешь себя счастливым, молчи, молчи! Я
болтаю, потому что я горемыка, я нелюбимый, я фокусник, артист, фигляр; но какие
безмолвные восторги пил бы я в этих ночных струях, под этими звездами, под этими
алмазами, если б я знал, что меня любят!.. Берсенев, ты счастлив?
Берсенев по-прежнему молчал и быстро шел по ровной дороге. Впереди, между
деревьями, замелькали огни деревеньки, в которой он жил; она вся состояла из десятка
небольших дач. При самом ее начале, направо от дороги, под двумя развесистыми березами,
находилась мелочная лавочка; окна в ней уже были все заперты, но широкая полоса света
падала веером из растворенной двери на притоптанную траву и била вверх по деревьям,
резко озаряя беловатую изнанку сплошных листьев. Девушка, с виду горничная, стояла в
лавке спиной к порогу и торговалась с хозяином: из-под красного платка, который она
накинула себе на голову и придерживала обнаженной рукой у подбородка, едва виднелась ее
круглая щечка и тонкая шейка. Молодые люди вступили в полосу света, Шубин глянул во
внутренность лавки, остановился и кликнул: «Аннушка!» Девушка живо обернулась.
Показалось миловидное, немножко широкое, но свежее лицо с веселыми карими глазами и
черными бровями. «Аннушка!» — повторил Шубин. Девушка всмотрелась в него,
испугалась, застыдилась и, не кончив покупки, спустилась с крылечка, проворно скользнула
мимо и, чуть-чуть озираясь, пошла через дорогу, налево. Лавочник, человек пухлый и
равнодушный ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул
ей вслед, а Шубин обратился к Берсеневу со словами: «Это… это, вот видишь… тут есть у
меня знакомое семейство… так это у них… ты не подумай…» — и, не докончив речи,
побежал за уходившею девушкой.
— Утри, по крайней мере, свои слезы, — крикнул ему Берсенев и не мог удержаться от
смеха. Но когда он вернулся домой, на лице его не было веселого выражения; он не смеялся
более. Он ни на одно мгновение не поверил тому, что сказал ему Шубин, но слово, им
произнесенное, запало глубоко ему в душу. «Павел меня дурачил, — думал он, — но она
когда-нибудь полюбит… Кого полюбит она?»
У Берсенева в комнате стояло фортепьяно, небольшое и не новое, но с мягким и
приятным, хоть и не совсем чистым тоном. Берсенев присел к нему и начал брать аккорды.
Как все русские дворяне, он в молодости учился музыке и, как почти все русские дворяне,
играл очень плохо; но он страстно любил музыку. Собственно говоря, он любил в ней не
искусство, не формы, в которых она выражается (симфонии и сонаты, даже оперы наводили
на него уныние), а ее стихию: любил те смутные и сладкие, беспредметные и