Page 14 - Накануне

Кати была тетка, злая старуха, которая ее часто била; Катя ее ненавидела и все говорила о
том, как она убежит от тетки, как будет жить на всей божьей воле; с тайным уважением и
страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все
в ней тогда — ее черные, быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок,
даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным. Елена
возвращалась домой и долго потом думала о нищих, о божьей воле; думала о том, как она
вырежет себе ореховую палку, и сумку наденет, и убежит с Катей, как она будет скитаться
по дорогам в венке из васильков: она однажды видела Катю в таком венке. Входил ли в это
время кто-нибудь из родных в комнату, она дичилась и глядела букой. Однажды она в дождь
бегала на свиданье с Катей и запачкала себе платье; отец увидал ее и назвал замарашкой,
крестьянкой. Она вспыхнула вся — и страшно и чудно стало ей на сердце. Катя часто
напевала какую-то полудикую, солдатскую песенку; Елена выучилась у ней этой песенке…
Анна Васильевна подслушала ее и пришла в негодование.
— Откуда ты набралась этой мерзости? — спросила она свою дочь.
Елена только посмотрела на мать и ни слова не сказала: она почувствовала, что скорее
позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою тайну, и опять стало ей и страшно и
сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее с Катей продолжалось недолго: бедная девочка
занемогла горячкой и через несколько дней умерла.
Елена очень тосковала и долго по ночам заснуть не могла, когда узнала о смерти Кати.
Последние слова нищей девочки беспрестанно звучали у ней в ушах, и ей самой казалось,
что ее зовут…
А годы шли да шли; быстро и неслышно, как подснежные воды, протекала молодость
Елены, в бездействии внешнем, во внутренней борьбе и тревоге. Подруг у ней не было: изо
всех девиц, посещавших дом Стаховых, она не сошлась ни о одной. Родительская власть
никогда не тяготела над Еленой, а с шестнадцатилетнего возраста она стала почти совсем
независима; она зажила собственною своею жизнию, но жизнию одинокою. Ее душа и
разгоралась и погасала одиноко, она билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не
стеснял ее, никто ее не удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не
понимала, даже боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленном,
не то непонятным. «Как жить без любви? а любить некого!» — думала она, и страшно
становилось ей от этих дум, от этих ощущений. Восемнадцати лет она чуть не умерла от
злокачественной лихорадки; потрясенный до основания, весь ее организм, от природы
здоровый и крепкий, долго не мог справиться: последние следы болезни исчезли наконец, но
отец Елены Николаевны все еще не без озлобления толковал об ее нервах. Иногда ей
приходило в голову, что она желает чего-то, чего никто не желает, о чем никто не мыслит в
целой России. Потом она утихала, даже смеялась над собой, беспечно проводила день за
днем, но внезапно что-то сильное, безымянное, с чем она совладеть не умела, так и закипало
в ней, так и просилось вырваться наружу. Гроза проходила, опускались усталые,
невзлетевшие крылья; но эти порывы не обходились ей даром. Как она ни старалась не
выдать того, что в ней происходило, тоска взволнованной души сказывалась в самом ее
наружном спокойствии, и родные ее часто были вправе пожимать плечами, удивляться и не
понимать ее «странностей».
В день, с которого начался наш рассказ, Елена дольше обыкновенного не отходила от
окна. Она много думала о Берсеневе, о своем разговоре с ним. Он ей нравился; она верила
теплоте его чувств, чистоте его намерений. Он никогда еще так не говорил с ней, как в тот
вечер. Она вспомнила выражение его несмелых глаз, его улыбки — и сама улыбнулась и
задумалась, но уже не о нем. Она принялась глядеть «в ночь» через открытое окно. Долго
глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула
от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные,
похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью,
прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не поддаться нахлынувшему на
нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.