Page 13 - Накануне

всеобъемлющие ощущения, которые возбуждаются в душе сочетанием и переливами звуков.
Более часа не отходил он от фортепьяно, много раз повторяя одни и те же аккорды, неловко
отыскивая новые, останавливаясь и замирая на уменьшенных септимах. Сердце в нем ныло,
и глаза не однажды наполнялись слезами. Он не стыдился их: он проливал их в темноте.
«Прав Павел, — думал он, — я предчувствую: этот вечер не повторится», Наконец он встал,
зажег свечку, накинул халат, достал с полки второй том Истории Гогенштауфенов, Раумера
— и, вздохнув раза два, прилежно занялся чтением.

VI

Между тем Елена вернулась в свою комнату, села перед раскрытым окном и оперлась
головой на руки. Проводить каждый вечер около четверти часа у окна своей комнаты вошло
у ней в привычку. Она беседовала сама с собою в это время, отдавала себе отчет в
протекшем дне. Ей недавно минул двадцатый год. Росту она была высокого, лицо имела
бледное и смуглое, большие серые глаза под круглыми бровями, окруженные крошечными
веснушками, лоб и нос совершенно прямые, сжатый рот и довольно острый подбородок. Ее
темно-русая коса спускалась низко на тонкую шею. Во всем ее существе, в выражении лица,
внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто
напряженной, в голосе, тихом и неровном, было что-то нервическое, электрическое, что-то
порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не могло всем нравиться, что даже
отталкивало иных. Руки у ней были узкие, розовые, с длинными пальцами, ноги тоже узкие;
она ходила быстро, почти стремительно, немного наклоняясь вперед. Она росла очень
странно; сперва обожала отца, потом страстно привязалась к матери и охладела к обоим,
особенно к отцу. В последнее время она обходилась с матерью, как с больною бабушкой; а
отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее бояться,
когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная республиканка, бог знает
в кого! Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь она не прощала «во веки веков»;
требования ее ни перед чем не отступали, самые молитвы не раз мешались с укором. Стоило
человеку потерять ее уважение, — а суд произносила она скоро, часто слишком скоро, — и
уж он переставал существовать для нее. Все впечатления резко ложились в ее душу; не легко
давалась ей жизнь.
Гувернантка, которой Анна Васильевна поручила докончить воспитание своей
дочери, — воспитание, заметим в скобках, даже не начатое скучавшей барыней, — была из
русских, дочь разорившегося взяточника, институтка, очень чувствительное, доброе и
лживое существо; она то и дело влюблялась и кончила тем, что в пятидесятом году (когда
Елене минуло семнадцать лет) вышла замуж за какого-то офицера, который тут же ее и
бросил. Гувернантка эта очень любила литературу и сама пописывала стишки; она
приохотила Елену к чтению, но чтение одно ее не удовлетворяло: она с детства жаждала
деятельности, деятельного добра; нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили,
мучили; она видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых; милостыню она
подавала заботливо, с невольною важностью, почти с волнением. Все притесненные
животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из гнезда
воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и защиту: она сама
кормила их, не гнушалась ими. Мать не мешала ей; зато отец очень негодовал на свою дочь
за ее, как он выражался, пошлое нежничанье и уверял, что от собак да кошек в доме ступить
негде. «Леночка, — кричал он ей, бывало, — иди скорей, паук муху сосет, освобождай
несчастную!» И Леночка, вся встревоженная, прибегала, освобождала муху, расклеивала ей
лапки. «Ну, теперь дай себя покусать, коли ты такая добрая», — иронически замечал отец; но
она его не слушала. На десятом году Елена познакомилась с нищею девочкой Катей и тайком
ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства, дарила ей платки, гривеннички —
игрушек Катя не брала. Она садилась с ней рядом на сухую землю, в глуши, за кустом
крапивы; с чувством радостного смирения ела ее черствый хлеб, слушала ее рассказы. У