Page 122 - Обыкновенная история

Тогда я сделаю визит вашей невесте; мы познакомимся, и я примусь за дело горячо. Вы не
оставляйте ее: я уверена, что вы будете счастливейший муж.
Она обрадовалась.
Женщины страх как любят женить мужчин; иногда они и видят, что брак как-то не
клеится и не должен бы клеиться, но всячески помогают делу. Им лишь бы устроить свадьбу,
а там новобрачные как себе хотят. Бог знает, из чего они хлопочут.
Александр просил тетку до окончания дела ничего не говорить Петру Иванычу.
Промелькнуло лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима. Свидания
Адуева с Юлией были так же часты.
У ней как будто сделан был строгий расчет дням, часам и минутам, которые можно
было провести вместе. Она выискивала все случаи к тому.
– Рано ли вы завтра отправитесь на службу? – спрашивала она иногда.
– Часов в одиннадцать.
– А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе. Да нельзя ли не ходить
совсем? будто уж там без вас…
– Как же? отечество… долг… – говорил Александр.
– Вот прекрасно! А вы скажите, что вы любите и любимы. Неужели начальник ваш
никогда не любил? Если у него есть сердце, он поймет. Или принесите сюда свою работу:
кто вам мешает заниматься здесь?
В другой раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда
Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя,
увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее так себе теткой:
пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет
двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его
к дяде.
Но что значили ее ревность и деспотизм в сравнении с деспотизмом Александра? Он
уж убедился в ее привязанности, видел, что измена и охлаждение не в ее натуре, и –
ревновал: но как ревновал! Это не была ревность от избытка любви: плачущая, стонущая,
вопиющая от мучительной боли в сердце, трепещущая от страха потерять счастье, – но
равнодушная, холодная, злая. Он тиранил бедную женщину из любви, как другие не тиранят
из ненависти. Ему покажется, например, что вечером, при гостях, она не довольно долго и
нежно или часто глядит на него, и он осматривается, как зверь, кругом, – и горе, если в это
время около Юлии есть молодой человек, и даже не молодой, а просто человек, часто
женщина, иногда – вещь. Оскорбления, колкости, черные подозрения и упреки сыпались
градом. Она тут же должна была оправдываться и откупаться разными пожертвованиями,
безусловною покорностью: не говорить с тем, не сидеть там, не подходить туда, переносить
лукавые улыбки и шепот хитрых наблюдателей, краснеть, бледнеть, компрометировать себя.
Если она получала приглашение куда-нибудь, она, не отвечая, прежде всего обращала
на него вопросительный взгляд, – и чуть он наморщит брови, она, бледная и трепещущая, в
ту же минуту отказывалась. Иногда он даст позволение – она соберется, оденется, готовится
сесть в карету, – как вдруг он, по минутному капризу, произносит грозное veto! 46 – и она
раздевалась, карета откладывалась. После он, пожалуй, начнет просить прощенья, предлагает
ехать, но когда же опять делать туалет, закладывать карету? Так и остается. Он ревновал не к
красавцам, не к достоинству ума или таланта, а даже к уродам, наконец к тем, чья
физиономия просто не нравилась ему.
Однажды приехал какой-то гость из ее стороны, где жили ее родные. Гость был
пожилой, некрасивый человек, говорил все об урожае да о своем сенатском деле, так что
Александр, соскучившись слушать его, ушел в соседнюю комнату. Ревновать было не к
чему. Наконец гость стал прощаться.

46 запрещаю! (лат.)