Page 24 - Обыкновенная история

приходится, да ведь ты не станешь все у окна сидеть; если дома, так займешься чем-нибудь,
а в окна зевать некогда. И недорога – сорок рублей в месяц. Для человека есть передняя.
Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки; завести свое маленькое
хозяйство, то есть иметь дома свой стол, чай, словом свой угол, – un chez soi, как говорят
французы. Там ты можешь свободно принимать кого хочешь… Впрочем, когда я дома
обедаю, то милости прошу и тебя, а в другие дни – здесь молодые люди обыкновенно
обедают в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом: дома и покойнее и не
рискуешь столкнуться бог знает с кем. Так ли?
– Я, дядюшка, очень благодарен…
– Что за благодарность? ведь ты мне родня? я исполняю свой долг. Ну, я теперь
оденусь и поеду; у меня и служба и завод…
– Я не знал, дядюшка, что у вас есть завод.
– Стеклянный и фарфоровый; впрочем, я не один: нас трое компанионов.
– Хорошо идет?
– Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два
года – хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень
надежен – все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри
город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, –
тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
«Так вот как здесь, в Петербурге… – думал Александр, сидя в новом своем жилище, –
если родной дядя так, что ж прочие?..»
Молодой Адуев ходил взад и вперед по комнате в сильной задумчивости, а Евсей
говорил сам с собою, убирая комнату:
«Что это за житье здесь, – ворчал он, – у Петра Иваныча кухня-то, слышь, раз в месяц
топится, люди-то у чужих обедают… Эко, господи! ну, народец! нечего сказать, а еще
петербургские называются! У нас и собака каждая из своей плошки лакает».
Александр, кажется, разделял мнение Евсея, хотя и молчал. Он подошел к окну и
увидел одни трубы, да крыши, да черные, грязные, кирпичные бока домов… и сравнил с тем,
что видел, назад тому две недели, из окна своего деревенского дома. Ему стало грустно.
Он вышел на улицу – суматоха, все бегут куда-то, занятые только собой, едва
взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтоб не наткнуться друг на друга. Он
вспомнил про свой губернский город, где каждая встреча, с кем бы то ни было,
почему-нибудь интересна. То вот Иван Иваныч идет к Петру Петровичу – и все в городе
знают, зачем. То Марья Мартыновна едет от вечерни, то Афанасий Савич на рыбную ловлю.
Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора к доктору, и всякий знает, что ее
превосходительство изволит родить, хотя по мнению разных кумушек и бабушек об этом
заранее знать не следовало бы. Все спрашивают что: дочку или сына? Барыни готовят
парадные чепцы. Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу
вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок
не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также
известно, пьет в это время чай. С кем ни встретишься – поклон да пару слов, а с кем и не
кланяешься, так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у того в глазах написано: и я знаю, кто
вы, куда и зачем идете. Если, наконец, встретятся незнакомые, еще не видавшие друг друга,
то вдруг лица обоих превращаются в знаки вопроса; они остановятся и оборотятся назад раза
два, а пришедши домой, опишут и костюм и походку нового лица, и пойдут толки и догадки,
и кто, и откуда, и зачем. А здесь так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все
враги между собою.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого
встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь
министра или посланника, то за писателя: «Не он ли? – думал он, – не этот ли?» Но вскоре
это надоело ему – министры, писатели, посланники встречались на каждом шагу.
Он посмотрел на домы – и ему стало еще скучнее: на него наводили тоску эти