Page 108 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

Все это ей обещал Куличек в разговоре за чаем. Он был голоден, как собака, уничтожил
половину запаса консервов, ел даже муку с солью. В сумерки он незаметно исчез,
захватив ключ от двери.
Даша ушла спать. Занавесила окно, легла, и, – как это бывает в утомительные часы
бессонницы, – мысли, образы, воспоминания, внезапные догадки, горячие угрызения
понеслись, сбивая, перегоняя друг друга… Даша ворочалась, совала руки под подушку,
ложилась на спину, на живот… Одеяло жгло, пружины дивана впивались в бок, простыни
скользили на пол…
Скверная была ночь, – долгая, как жизнь. Темное пятнышко в Дашином мозгу ожило,
пустило ядовитые корешки во все тайные извилины. Но зачем были все эти угрызения,
чувство ужасной неправоты, виновности? Если бы понять!
И вот, попозже, когда посинела занавеска на окне, Даша устала крутиться в
фантастическом хороводе мыслей, ослабела и, затихнув, взяла и просто и честно осудила
себя с начала до конца, – зачеркнула себя всю.

Села на постели, собрала волосы в узел, сколола их, опустила голые худые руки в колени
и задумалась… «Одиночка, мечтательница, холодная, никого не любившая женщина –
прощай, черт с тобой, не жалко… И хорошо, что тебя напугали „попрыгунчики“ у
Летнего сада: мало, страшнее бы надо напугать… Теперь – исчезнуть… Теперь,
подхваченная ветром, лети, лети, душа моя, куда велят, делай, что велят… Твоей воли
нет… Ты одна из миллиона миллионов… Какой покой, какое освобождение!..»

Куличек пропадал двое суток. Без него приходило несколько человек, все рослые, в
потертых пиджаках, несколько растерянные, но крайне воспитанные люди. Нагибаясь к
замочной скважине, они говорили пароль. Даша впускала их. Узнав, что «Ивана
Свищева» дома нет, они уходили не сразу: один вдруг принимался рассказывать о своих
семейных бедствиях, другой, попросив разрешения курить, осторожно, как холеную,
вытаскивал из портсигара с монограммами советскую вонючку и, грассируя, ругательски
ругал «рачьих и собачьих депутатов». Третий пускался в откровенность: и моторный
катер у него приготовлен на Крестовском, у дворца Белосельских-Белозерских, и
драгоценности им удалось выцарапать из сейфа, но вот дети сваливаются в коклюше…
Адски не везет!..
Видимо, всем было приятно поболтать с худенькой, большеглазой, милейшей молодой
женщиной. Уходя, ей целовали руку. Дашу удивляло только: уж очень простоваты были
эти заговорщики, совсем как из какой-нибудь глупой комедии… Почти все они
справлялись в осторожных выражениях – не привез ли «Иван Свищев» подъемных сумм?
В конце концов, они были больше чем уверены, что «глупейшая история с
большевиками» очень скоро кончится. «Немцам занять Петроград, ну, право же, не
стоит усилий».
Наконец появился Куличек – опять голодный, грязный и весьма озабоченный. Он
справился – кто приходил без него. Даша подробно передала. Он оскалился:
– Подлецы! За авансами приходили… Гвардия! Дворянскую задницу лень отодрать от
кресла, желают, чтобы немцы их пришли освободить: пожалуйте, ваши сиятельства,
только что повесили большевиков, все в порядке… Возмутительно, возмутительно… Из
двухсоттысячного офицерского корпуса нашлось истинных героев духа – три тысячи у
Дроздовского, тысяч восемь у Деникина и у нас, в «Союзе защиты родины», пять тысяч.
И это все… А где остальные? Продали душу и совесть Красной Армии… Другие варят
гуталин, торгуют папиросами… Почти весь главный штаб у большевиков… Позор!..

Он наелся муки с солью, выпил кипятку и ушел спать. Рано поутру он разбудил Дашу.
Когда, наскоро одевшись, она пришла в столовую, Куличек, гримасничая, бегал около
стола.
– Ну, вот вы? – нетерпеливо крикнул он Даше. – Вы могли бы рискнуть, пожертвовать
многим, испытать тысячи неудобств?..

– Да, – сказала Даша.