Page 109 - Хождение по мукам. Восемнадцатый год

– Здесь я никому не доверяю… Получены тревожные вести… Нужно ехать в Москву.
Поедете?

Даша только заморгала, подняла брови… Куличек подскочил, усадил ее у стола, сел
вплотную, касаясь ее коленками, и стал объяснять, кого нужно повидать в Москве и что
на словах передать о петроградской организации. Говоря все это с медленной яростью,
он вдалбливал Даше в память слова. Заставил ее повторить. Она покорно повторила.
– Великолепно! Умница! Нам именно таких и надо. – Он вскочил, шибко потирая руки. –
Теперь, как быть с вашей квартирой? Вы скажете в домовом комитете, что на неделю
уезжаете в Лугу. Я здесь останусь еще несколько дней и затем ключ передам
председателю… Хорошо?
Ото всей этой стремительности у Даши кружилась голова. С изумлением чувствовала,
что, не сопротивляясь, поедет куда угодно и сделает все, что велят… Когда Куличек
помянул о квартире, Даша оглянулась на буфет птичьего глаза: «Безобразный, унылый
буфет, как гроб…» Вспомнились ласточки, заманивавшие в синий простор. И ей
представилось: счастье улететь в дикую, широкую жизнь из этой пыльной клетки…
– Что квартира? – сказала она. – Может быть, я и не вернусь. Делайте, как хотите.

Один из тех, кто приходил в отсутствие Куличка, – длинный, с длинным лицом и
висячими усами, любезный человек, – усадил Дашу в жесткий вагон, где были выбиты
все стекла. Нагнувшись, пробасил в ухо: «Ваша услуга не будет забыта», – и исчез в
толпе. Перед отходом мимо поезда побежали какие-то люди, с узлами в зубах полезли в
окна. В вагоне стало совсем тесно. Залезали на места для чемоданов, заползали под
койки и там чиркали спичками, с полным удовольствием дымили махоркой.
Поезд медленно тащился мимо туманных болот с погасшими трубами заводов, мимо
заплесневелых прудов. Проплыла за солнечным светом вдали Пулковская высота, где,
забытые всеми на свете, премудрые астрономы и сам семидесятилетний Глазенап
продолжали исчислять количество звезд во Вселенной. Побежали сосновые поросли,
сосны, дачи. На остановках никого больше не пускали в вагон, – выставили вооруженную
охрану. Теперь было хоть и шумно, но мирно.

Даша сидела, тесно сжатая между двумя фронтовиками. Сверху, с полки, свешивалась
веселая голова, поминутно ввязываясь в разговор.

– Ну, и что же? – спрашивали на полке, давясь со смеха. – Ну, и как же вы?
Напротив Даши, между озабоченных и молчаливых женщин, сидел одноглазый, худой, с
висячими усами и щетинистым подбородком крестьянин в соломенной шляпе. Рубашка
его, сшитая из мешка, была завязана на шее тесемочкой. На поясе висели расческа и
огрызок чернильного карандаша, за пазухой лежали какие-то бумаги.

Даша не следила в первое время за разговором. Но то, что рассказывал одноглазый,
было, видимо, очень занимательно. Понемногу со всех лавок повернулись к нему головы,
в вагоне стало тише. Фронтовик с винтовкой сказал уверенно:
– Ну да, я вас понял, вы, словом, – партизане, махновцы.

Одноглазый несколько помолчал, хитро улыбаясь в усы:
– Слыхали вы, братишечки, да не тот звон. – Проведя ребром заскорузлой руки под
усами, он согнал усмешку и сказал с некоторой даже торжественностью: – Это
организация кулацкая, Махно… Оперирует он в Екатеринославщине. Там что ни двор, –
то полсотни десятин. А мы – другая статья. Мы красные партизане…

– Ну, и что же вы? – спросила веселая голова.
– Район наших действий Черниговщина, по-русскому – Черниговская губерния, и
северные волости Нежинщины. Понятно? И мы – коммунисты. Для нас что немец, что
пан помещик, что гетманские гайдамаки, что свой деревенский кулак – одна каша…
Выходит, поэтому – мешать нас с махновцами нельзя. Понятно?