Page 76 - Мы
P. 76

76

               и без следа испарялся.
                     Как если бы  черные,  точные  буквы  на этой  странице –  вдруг  сдвинулись,  в испуге
               расскакались какая куда – и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице –
               вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа – прямо, назад, наискось, поперек.
                     И уже  никого.  И на секунду,  несясь  стремглав,  застыло:  вон,  во втором  этаже,
               в стеклянной,  повисшей  на воздухе,  клетке –  мужчина  и женщина –  в поцелуе,  стоя –
               она всем телом сломанно отогнулась назад. Это – навеки, последний раз…
                     На каком-то  углу –  шевелящийся  колючий  куст  голов.  Над головами –  отдельно,
               в воздухе, –  знамя,  слова:  «Долой  Машины!  Долой  Операцию!»  И отдельно  (от меня) –
               я, думающий секундно: «Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри –
               только  вместе  с сердцем,  и каждому  нужно  что-то  сделать,  прежде  чем  –»  И на секунду –
               ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком…
                     Теперь –  мальчишка:  весь –  вперед,  под нижней  губой –  тень.  Нижняя  губа –
               вывернута,  как обшлаг  засученного  рукава,  вывернуто  все  лицо –  он ревет –  и от кого-то
               со всех ног – за ним топот…
                     От мальчишки:  «Да, Ю –  должна  быть  теперь  в школе,  нужно  скорей».  Я побежал
               к ближайшему спуску подземки.
                     В дверях кто-то бегом:
                     – Не идут! Поезда сегодня не идут! Там –
                     Я спустился.  Там был –  совершенный  бред.  Блеск  граненых  хрустальных  солнц.
               Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
                     И в тишине – голос. Ее – не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст,
               хлещущий  голос –  и где-нибудь  там  вздернутый  к вискам  острый  треугольник  бровей…
               Я закричал:
                     – Пустите же! Пустите меня туда! Я должен –
                     Но чьи-то клещи меня – за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине – голос:
                     – …Нет:  бегите  наверх!  Там вас –  вылечат,  там вас  до отвала  накормят  сдобным
               счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, – разве вы
               не слышите     этой    великой     симфонии     храпа?    Смешные:      вас хотят    освободить
               от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы
               здесь стоите и слушаете меня. Скорее – наверх – к Великой Операции! Что вам за дело, что я
               останусь здесь одна? Что вам за дело – если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу
               хотеть сама, – если я хочу невозможного…
                     Другой голос – медленный, тяжелый:
                     – Ага!  Невозможного?  Это значит –  гонись  за твоими  дурацкими  фантазиями,  а они
               чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы – за хвост да под себя, а потом…
                     – А потом –  слопаете,  захрапите –  и нужен  перед  носом  новый  хвост.  Говорят,
               у древних  было  такое  животное:  осел.  Чтобы  заставить  его  идти  все  вперед,  все вперед –
               перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил,
               слопал…
                     Вдруг  клещи  меня  отпустили,  я кинулся  в середину,  где говорила  она –  и в тот же
               момент  все  посыпалось,  стиснулось –  сзади  крик:  «Сюда,  сюда  идут!»  Свет  подпрыгнул,
               погас – кто-то перерезал провод – и лавина, крики, хрип, головы, пальцы…
                     Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки –
               сумерки – все светлее – и мы снова на улице – веером, в разные стороны…
                     И вот – один. Ветер, серые, низкие – совсем над головой – сумерки. На мокром стекле
               тротуара –  очень  глубоко –  опрокинуты  огни,  стены,  движущиеся  вверх  ногами  фигуры.
               И невероятно тяжелый сверток в руке – тянет меня вглубь, ко дну.
                     Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная – ее комната.
                     Я поднялся  к себе,  открыл  свет.  Туго  стянутые  обручем  виски  стучали,  я ходил –
               закованный все в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол,
               белый  сверток…  В комнате  слева  опущены  шторы.  Справа:  над книгой –  шишковатая
   71   72   73   74   75   76   77   78   79   80   81