Page 110 - Архипелаг ГУЛаг

домашнем воспитании были уроки живописи, Юра недурно писал маслом, и только желание
следовать отцу, которым он гордился, помешало ему поступить в художественное училище.
Вместе с другим художником–стариком (жалею, что не помню его фамилии) им отвели
отдельную кабину в бараке, и там Юрий писал комендантским немцам бесплатные
карти–нишки — пир Нерона, хоровод эльфов, и за это ему приносили поесть. Та бурда, за
которой военнопленные офицеры с шести утра занимали с котелками очередь, и орднеры
били их палками, а повара черпаками, — та бурда не могла поддержать человеческую жизнь.
Вечерами из окна их кабины Юрий видел теперь ту единственную картину, для которой дано
ему было искусство кисти: вечерний туманец над приболотным лугом, луг обнесен колючей
проволокой, и множество горит на нём костров, а вокруг костров — когда–то советские
офицеры, а сейчас звероподобные существа, грызущие кости павших лошадей, выпекающие
лепёшки из картофельной кожуры, курящие навоз и все шевелящиеся от вшей. Ещё не все
эти двуногие издохли. Ещё не все они утеряли членораздельную речь, и видно в багряных
отсветах костра, как позднее понимание прорезает лица их, опускающиеся к неандертальцам.
Полынь во рту! Жизнь, которую Юрий сохраняет, уже не мила ему сама по себе. Он не
из тех, кто легко соглашается забыть. Нет, ему достаётся выжить—и он должен сделать
выводы.
Им уже известно, что дело — не в немцах, или не в одних немцах, что из пленных
многих национальностей только советские так живут, так умирают, — никто хуже советских.
Даже поляки, даже югославы содержатся гораздо сносней, а уж англичане, а норвежцы—они
завалены посылками международного Красного Креста, посылками из дому, они просто не
ходят получать немецкого пайка. Там, где лагеря рядом, союзники из доброты бросают
нашим через проволоку подачки, и наши бросаются как свора собак на кость.
Русские вытягивают всю войну — и русским такой жребий. Почему так?
Оттуда, отсюда постепенно приходят объяснения: СССР не признаёт русской подписи
под Гаагской конвенцией о пленных, значит, не берёт никаких обязательств по обращению с
пленными и не претендует на защиту своих, попавших в плен 64 . СССР не признаёт
международного Красного Креста. СССР не признаёт своих вчерашних солдат: нет ему
расчёта поддерживать их в плену.
И холодеет сердце восторженного ровесника Октября. Там, в кабинке барака, они
сшибаются и спорят с художником–стариком (до Юрия трудно доходит, Юрий
сопротивляется, а старик вскрывает за слоем слой). Что это? — Сталин? Но не много ли
списывать всё на Сталина, на его коротенькие ручки? Тот, кто делает вывод до половины, —
не делает его вовсе. А—остальные? Там, около Сталина и ниже, и повсюду по Родине, — в
общем те, которым Родина разрешила говорить от себя?
И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже — бросила собакам?
Разве она остаётся нам матерью? Если жена пошла по притонам — разве мы связаны с ней
верностью? Родина, изменившая своим солдатам, — разве это Родина?
Как обернулось всё для Юрия! Он восхищался отцом — и вот проклял его! Он впервые
задумался, что ведь отец его, по сути, изменил присяге той армии, в которой вырос, —
изменил, чтоб устанавливать вот этот порядок, теперь предавший своих солдат. И почему же
с этим предательским порядком связан присягою Юрий?
Когда весной 1943 в лагерь приехали вербовщики от первых русских «легионов» —
кто–то шёл, чтобы спастись от голода, Евтухович пошёл с твёрдостью, с ясностью. Но в
легионе он не задержался: кожу сняли — так не по шерсти тужить. Юрий перестал теперь
скрывать хорошее знание немецкого, и вскоре некий шеф, немец из–под Касселя,
получивший назначение создать шпионскую школу с ускоренным военным выпуском, взял
Юрия к себе правой рукой. Так началось сползание, которого Юрий не предвидел, началась
подмена. Юрий пылал освобождать родину, его засовывали готовить шпионов — у немцев

64 Эту конвенцию мы признали только в 1955 году.