Page 109 - Архипелаг ГУЛаг

прочёл и что отсюда следует, и вот уже затевается спор. Спорится тоже остро в это время!
Мы часто схватываемся с Юрием Евтуховичем.

* * *

В то мартовское утро, когда нас пятерых перевели в дворцовую 53–ю камеру, — к нам
впустили шестого.
Он вошёл — тенью, кажется, — не стуча ботинками по полу. Он вошёл и, не
уверенный, что устоит, спиной привалился к дверному косяку. В камере уже не горела
лампочка, и утренний свет был мутен, однако новичок не смотрел в полные глаза, он
щурился. И молчал.
Сукно его военного френча и брюк не позволяло отнести его ни к советской, ни к
немецкой, ни к польской или английской армии. Склад лица был вытянутый, мало русский.
Ну, да и худ же как! И при худобе очень высок.
Мы спросили его по–русски — он молчал. Сузи спросил по–немецки — он молчал.
Фастенко спросил по–французски, по–английски — он молчал. Лишь постепенно на его
измождённом, жёлтом, полумёртвом лице появилась улыбка — единственную такую я видел
за всю мою жизнь!
— Лю–уди… — слабо выговорил он, как бы возвращаясь из обморока или как бы
ночью минувшей прождав расстрела. И протянул слабую истончавшую руку. Она держала
узелочек в тряпице. Наш наседка уже понял, что это, бросился, схватил узелок, развязал на
столе — граммов двести там было лёгкого табаку, и уже сворачивал себе четырёхкратную
папиросу.
Так после трёх недель подвального бокса у нас появился Юрий Николаевич Евтухович.
Со времён столкновения на КВЖД в 1929 распевали по стране песенку:
Стальною грудью врагов сметая, Стоит на страже Двадцать Седьмая!
Начальником артиллерии этой 27–й стрелковой дивизии, сформированной ещё в
Гражданскую войну, был царский офицер Николай Евтухович (я вспомнил эту фамилию, я
видел её среди авторов нашего артиллерийского учебника). В вагоне–теплушке с
неразлучной женой пересекал он Волгу и Урал то на восток, то на запад. В этой теплушке
провёл свои первые годы и сын Юрий, рождённый в 1917 году, ровесник революции.
С той далёкой поры отец его осел в Ленинграде, в Академии, жил благосытно и знатно,
и сын кончил училище комсостава. В финскую войну, когда Юрий рвался воевать за Родину,
друзья отца поднаправили сына на адъютанта в штаб армии. Юрию не пришлось ползать на
финские ДОТы, ни попадать в окружение в разведке, ни замерзать в снегу под пулями
снайперов — но орден Красного Знамени, не какой–нибудь! — аккуратно прилёг к его
гимнастёрке. Так он окончил финскую войну с сознанием её справедливости и своей пользы
в ней.
Но в следующей войне ему не пришлось так гладко. Юрий прекрасно владел
разговорным немецким, его переодели в форму пленного немецкого офицера и с его
документами послали в разведку. Он выполнил задание, для возвращения переоделся в
советскую форму (с убитого), но тут сам попал в плен к немцам. И отправлен в
концентрационный лагерь под Вильнюсом.
В каждой жизни есть какое–то событие, решающее всего человека, — и судьбу его, и
убеждения, и страсти. Два года в этом лагере перетряхнули Юрия. То, что был этот лагерь,
нельзя было ни оплести словечками, ни оползти на силлогизмах— в этом лагере надо было
умереть, а кто не умер — сделать вывод.
Выжить могли «орднеры» — внутренние лагерные полицаи, из своих. Разумеется,
Юрий не стал орднером. Ещё выживали повара. Ещё мог выжить переводчик—таких искали.
Но тут Юрий скрыл своё знание немецкого: он понимал, что переводчику придётся
предавать своих. Ещё можно было оттянуть смерть копкой могил, но там были крепче его и
проворней. Юрий заявил, что он — художник. Действительно, в его разнообразном