Page 112 - Архипелаг ГУЛаг

что преданы германскому рейху, теперь восторженно закричали: «Ура–а! И мы–ы!» (Они
кричали «ура» своим будущим каторжным работам…)
Тогда их шпионская школа в полном составе дотаилась до подхода советских танков, а
потом и СМЕРШа. Больше Юрий не видел своих ребят. Его отделили, десять дней заставили
описывать всю историю школы, программы, диверсионные задания, и он действительно
думал, что «его опыт и знания…». Даже уже обсуждался вопрос о поездке домой, к родным.
И понял он только на Лубянке, что даже в Саламанке был бы ближе к своей Неве…
Можно было ждать ему расстрела или никак не меньше двадцати.
Так неисправимо поддаётся человек дымку с родной стороны… Как зуб не перестаёт
отзываться, пока не убьют его нерв, так и мы, наверно, не перестанем отзываться на родину,
пока не глотнём мышьяка. Лотофаги из «Одиссеи» знали для этого какой–то лотос…
Всего недели три пробыл Юрий в нашей камере. Все эти три недели мы с ним спорили.
Я говорил, что революция наша была великолепна и справедлива, ужасно лишь её искажение
в 1929. Он с сожалением смотрел на меня и пожимал нервные губы: прежде чем браться за
революцию, надо было вывести в стране клопов! (Где–то тут они странно смыкались с
Фастенко, придя из таких разных концов.) Я говорил, что долгое время только люди высоких
намерений и вполне самоотверженные вели советскую страну. Он говорил—одного поля со
Сталиным, с самого начала. (В том, что Сталин — бандит, мы с ним не расходились.) Я
превозносил Горького: какой умник! какая верная точка зрения! какой великий художник!
Он парировал: ничтожная скучнейшая личность! придумал сам себя, и придумал себе героев,
и книги все выдуманные насквозь. Лев Толстой — вот царь нашей литературы!
Из–за этих ежедневных споров, запальчивых по нашей молодости, мы с ним не сумели
сойтись ближе и разглядеть друг в друге больше, чем отрицали.
Его взяли из камеры, и с тех пор, сколько я ни расспрашивал, никто не сидел с ним в
Бутырках, никто не встречался на пересылках. Даже рядовые власовцы все ушли куда–то
бесследно, вернее что в землю, а иные и сейчас не имеют документов выехать из северной
глуши. Судьба же Юрия Евту–ховича и среди них была не рядовая 65 .
Я употребляю здесь и дальше слово «власовец» в том неясном, но прочном смысле, как
оно возникло и утвердилось в советском языке и никогда не поддалось точному
определению, искать которое было для
лиц неофициальных— опасно, для официальных— нежелательно: «власовец» —
вообще всякий советский, вооружённо принявший сторону противника в этой войне. Ещё
понадобятся годы и книги, чтобы понятие это проанализировать, выделить разные
категории, и тогда в остатке получены будут «власовцы» в собственном смысле — то есть
прямые сторонники или подчинённые генерала Власова с тех пор, как он в немецком плену
дал своё имя для антибольшевистского движения. Таких сторонников в иные месяцы войны
насчитывались всего лишь сотни, а собственно власовская армия с центральным
подчинением и вообще, по сути, создаться не успела. Но в декабре 1942 немцы провели
пропагандистский трюк: сообщили о состоявшемся (никогда не состоявшемся)
«учредительном заседании» «Русского комитета» в Смоленске, то ли претендующего быть
подобием русского правительства, то ли нет, сообщение хранило неуверенность, — и дали к
тому имена: генерал–лейтенанта Власова и генерал–майора Малышкина. Немцы могли себе
позволить такую затею: объявить, потом отменить, потом действовать и противно тому, —
но листовки попорхали с самолётов, легли на наши фронтовые поля, легли в наши памяти—
за комитетом «власовским» естественно пристроилось представление о движении, о
вооружённых силах, и когда в немецкой армии против нас стали появляться вооружённые
наши соотечественники — русские или национальные части, то к ним и прилегло
единственно известное слово «власовцы», и наши политруки не препятствовали тому. Так

65 В 1974 («Русская мысль», 27 июня) один бывший зэк свидетельствовал, что Юрий получил 25 лет лагерей
и отбывал их на Сахалине, на 505–й стройке.