Page 113 - Архипелаг ГУЛаг

условно, но прочно связалось всё движение с именем Власова.
И таких вооружённых наших соотечественников, поднявших оружие против своей
родины, — сколько же было? «Не менее 800 тысяч советских граждан входили в боевые
организации, целью которых была борьба против советского государства», —
свидетельствует один исследователь [Jurgen Thorwald. Wen sle verderben Wollen. Stuttgart,
1952). Около того оценивают и другие (например, Sven Sternberg. Wlassow: Verrater oder
Patriot? Koln, 1968). Трудность определения точных цифр отчасти и в том, что происходила
борьба разных течений в германской администрации и военном командовании, и нижним
инстанциям, реалистичным в ходе войны, требовалось эту цифру преуменьшать, чтобы не
пугать верхи ростом антибольшевицкой, однако не пронемецкой силы. Это всё — много
раньше создания отдельной Русской Освободительной Армии в конце 1944 года.

* * *

Наконец приходил и лубянский обед. Задолго мы слышали радостное звяканье в
коридоре, потом вносили по–ресторанному на подносе каждому две алюминиевые тарелки
(не миски): с черпаком супа и с черпаком водянистой безжирной кашицы.
В первых волнениях подследственному ничего в глотку не идёт, кто несколько суток и
хлеба не трогает, не знает, куда его деть. Но постепенно возвращается аппетит, потом
постоянно–голодное состояние, доходящее до жадности. Потом, если удаётся себя умерить,
желудок сжимается, приспособляется к скудному — здешней жалкой пищи становится даже
как раз. Для этого нужно самовоспитание, отвыкнуть коситься, кто ест лишнее, запретить
чревоопасные тюремные разговоры о еде и как можно больше подниматься в высокие сферы.
На Лубянке это облегчается двумя часами разрешённого послеобеденного лежания — тоже
диво курортное. Мы ложимся спиной к волчку, приставляем для вида раскрытые книги и
дремлем. Спать–то, собственно, запрещено, и надзиратели видят долго не листаемую книгу,
но в эти часы обычно не стучат. (Объяснение гуманности в том, что кому спать не положено,
те в это время на дневном допросе. Для упрямцев, не подписывающих протоколы, даже
сильней контраст: приходят, а тут конец мёртвого часа.)
А сон — это лучшее средство против голода и против кручины: и организм не горит, и
мозг не перебирает заново и заново сделанных тобою ошибок.
Тут приносят и ужин—ещё по черпачку кашицы. Жизнь спешит разложить перед тобой
все дары. Теперь пять–шесть часов до отбоя ты не возьмёшь в рот ничего, но это уже не
страшно, вечерами легко привыкнуть, чтобы не хотелось есть, — это давно известно и
военной медицине, и в запасных полках вечером тоже не кормят.
Тут подходит время вечерней оправки, которую ты скорее всего с содроганием ждал
целый день. Каким облегчённым становится сразу весь мир! Как в нём сразу упростились все
великие вопросы — ты почувствовал?
Невесомые лубянские вечера! (Впрочем, тогда только невесомые, если ты не ждёшь
ночного допроса.) Невесомое тело, ровно настолько удовлетворённое кашицей, чтобы душа
не чувствовала его гнёта. Какие лёгкие свободные мысли! Мы как будто вознесены на
Синайские высоты, и тут из пламени является нам истина. Да не об этом ли и Пушкин
мечтал:
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!
Вот мы и страдаем, и мыслим, и ничего другого в нашей жизни нет. И как легко
оказалось этого идеала достичь…
Спорим мы, конечно, и по вечерам, отвлекаясь от шахматной партии с Сузи и от книг.
Горячее всего сталкиваемся опять мы с Евтуховичем, потому что вопросы все взрывные,
например — об исходе войны. Вот, без слов и без выражения войдя в камеру, надзиратель
опустил на окне синюю маскировочную штору. Теперь там, за шторой, вечерняя Москва
начинает лупить салюты. Как не видим мы салютного неба, так не видим и карты Европы, но
пытаемся вообразить её в подробностях и угадать, какие же взяты города. Юрия особенно