Page 114 - Архипелаг ГУЛаг

изводят эти салюты. Призывая судьбу исправить наделанные им ошибки, он уверяет, что
война отнюдь не кончается, что сейчас Красная армия и англо–американ–цы врежутся друг в
друга, и только тогда начнётся настоящая война. Камера относится к такому предсказанию с
жадным интересом. И чем же кончится? Юрий уверяет, что — лёгким разгромом Красной
армии (и, значит, нашим освобождением? или расстрелом?). Тут упираюсь я, и мы особенно
яростно спорим. Его доводы — что наша армия измотана, обескровлена, плохо снабжена и,
главное, против союзников уже не будет воевать с такой твёрдостью. Я на примере знакомых
мне частей отстаиваю, что армия не столько измотана, сколько набралась опыта, сейчас
сильна и зла и в этом случае будет крошить союзников ещё чище, чем немцев. — Никогда!
—кричит (но полушёпотом) Юрий. —А Арденны? — кричу (полушёпотом) я. Вступает
Фастенко и высмеивает нас, что оба мы не понимаем Запада, что сейчас и вовсе никому не
заставить воевать против нас союзные войска.
Но всё–таки вечером не так уж хочется спорить, как слушать что–нибудь интересное и
даже примиряющее и говорить всем согласно.
Один из таких любимейших тюремных разговоров—разговор о тюремных традициях, о
том, как сидели раньше 66 . У нас есть Фастенко, и потому мы слушаем эти рассказы из
первых уст. Больше всего умиляет нас, что раньше быть политзаключённым была гордость,
что не только их истинные родственники не отрекались от них, но приезжали незнакомые
девушки и под видом невест добивались свиданий. А прежняя всеобщая традиция
праздничных передач арестантам? Никто в России не начинал разговляться, не отнеся
передачи безымянным арестантам на общий тюремный котёл. Несли рождественские
окорока, пироги, кулебяки, куличи. Какая–нибудь бедная старушка — и та несла десяток
крашеных яиц, и сердце её облегчалось. И куда же делась эта русская доброта? Её заменила
сознательность. До чего ж круто и бесповоротно напугали наш народ и отучили заботиться о
тех, кто страдает. Теперь это дико. Теперь в каком–нибудь учреждении предложите устроить
предпраздничный сбор для заключённых местной тюрьмы — блюстителями это будет
воспринято почти как антисоветское восстание! Вот до чего озверели.
А что были эти праздничные подарки для арестантов? Разве только — вкусная еда?
Они создавали тёплое чувство, что на воле о тебе думают, заботятся.
Рассказывает нам Фастенко, что и в советское время существовал политический
Красный Крест, —но уже тут мы не то что не верим ему, а как–то не можем представить. Он
говорит, что Е.П. Пешкова, пользуясь своей личной неприкосновенностью, ездила за
границу, собирала деньги там (у нас не очень дадут собрать) — а потом здесь покупались
продукты для политических, не имеющих родственников. Всем политическим? И вот тут
выясняется: нет, не каэрам, то есть не контрреволюционерам (то есть не Пятьдесят Восьмой
статье), а только членам бывших социалистических партий. А–а–а, так и скажите!.. Ну да
впрочем, потом и сам Красный Крест, обойдя Пешкову, тоже пересажали в основном…
Ещё о чём приятно поговорить вечером, когда не ждёшь допроса, —об освобождении.
Да, говорят, — бывают такие удивительные случаи, когда кого–то освобождают. Вот взяли
от нас Зыкова «с вещами» — а вдруг на свободу? следствие ж не могло кончиться так
быстро. (Через десять дней он возвращается: таскали в Лефортово. Там он начал, видимо,
быстро подписывать, и его вернули к нам.) — Если только тебя освободят— слушай, у тебя
ж пустяковое дело, ты сам говоришь, — так ты обещай: пойдёшь к моей жене и в знак этого
пусть в передаче у меня будет, ну скажем, два яблока… — Яблок сейчас нигде нет. — Тогда
три бублика. — Может случиться, в Москве и бубликов нет. — Ну, хорошо, тогда четыре
картошины. (Так договорятся, а потом действительно, Н. берут с вещами, а М.
получает в передаче четыре картошины. Это поразительно, это изумительно! его
освободили, а у него было гораздо серьёзней дело, чем у меня, — так и меня, может быть,

66 Впопыхах Февральской революции радикальный журналист Эр. Печерский («Раннее утро», 7 марта 1917)
хвастался, как, сидя в московском Охранном отделении, он день за днём из камеры через глазок наблюдал всю
жизнь отделения. Это он пугал нас ужасами Охранки, а значит: даже наружного щитка на глазке не было.