Page 147 - Архипелаг ГУЛаг

молитвы ОСО) и тотчас же прочитывали им приговоры. Бывало иначе: приходящие в
Переборы в 1938 году этапы не знали ни своих статей, ни сроков, но встречавший их писарь
уже знал и тут же находил в списке: СВЭ — 5 лет.
А другие и в лагере по многу месяцев работали, не зная приговоров. После этого
(рассказывает И. Добряк) их торжественно построили—да не когда–нибудь, а в день 1 мая
1938 года, когда красные флаги висели, — и объявили приговоры тройки по Сталинской
области: от десяти до двадцати лет каждому. А мой лагерный бригадир Синебрюхов в том же
1938 с целым эшелоном неосуждённых отправлен был из Челябинска в Череповец.
Шли месяцы, зэки там работали. Вдруг зимою, в выходной день (замечаете, в какие дни–то?
выгода ОСО в чём?) в трескучий мороз их выгнали во двор, построили, вышел приезжий
лейтенант и представился, что прислан объявить им постановления ОСО. Но парень он
оказался не злой, покосился на их худую обувь, на солнце в морозных столбах и сказал так:
— А впрочем, ребята, чего вам тут мёрзнуть? Знайте: всем вам дало ОСО по десять лет,
это редко–редко кому по восемь. Понятно? Р–разой–дись!..

* * *

Но при такой откровенной машинности Особого Совещания — зачем ещё суды? Зачем
конка, когда есть бесшумный современный трамвай, из которого не выпрыгнешь?
Кормление судейских?
А просто неприлично государству совсем не иметь судов. В 1919 году VIII съезд
партии записал в программе: стремиться, чтобы всё трудящееся население поголовно
привлекалось к отправлению судейских обязанностей. «Всё поголовно» привлечь не удалось,
судейское дело тонкое, но и не без суда же вовсе!
Впрочем, наши политические суды—спецколлегии областных судов, военные
трибуналы округов, ну и все Верховные— дружно тянутся за ОСО, они тоже не погрязли в
гласном судопроизводстве и прениях сторон.
Первая и главная их черта — закрытость. Они прежде всего закрыты — для своего
удобства.
И мы так уже привыкли к тому, что миллионы и миллионы людей осуждены в
закрытых заседаниях, мы настолько сжились с этим, что иной замороченный сын, брат или
племянник осуждённого ещё и фыркает тебе с убеждённостью: «А как же ты хотел? Значит,
касается дело… Враги узнают! Нельзя…»
Так, боясь, что «враги узнают», и заколачиваем мы свою голову между собственных
колен. Кто теперь в нашем отечестве, кроме книжных червей, помнит, что Каракозову,
стрелявшему в царя, дали защитника? Что Желябова и всех народовольцев судили гласно,
совсем не боясь, «что турки узнают»? Что Веру Засулич, стрелявшую, если переводить на
наши термины, в начальника столичного управления МВД (и ранившую его только что не
смертельно, не так попала, а калибр пули был медвежий) — не только не уничтожили в
застенках, не только не судили закрыто, но в открытом суде её оправдали присяжные
заседатели (не тройка) — и она с уличным триумфом уехала в карете?
Этими сравнениями я не хочу сказать, что в России когда–то был совершенный суд.
Вероятно, достойный суд есть самый поздний плод самого зрелого общества, либо уж надо
иметь царя Соломона. Владимир Даль отмечает, что в дореформенной России «не было ни
одной пословицы в похвалу судам»! Это что–нибудь значит. Да и в похвалу земским
начальникам тоже ни одной пословицы сложить не успели. Но судебная реформа 1864 года
всё же ставила хоть городскую часть нашего общества на путь, ведущий к английским
образцам.
Говоря всё это, я не забываю и высказанного Достоевским против наших судов
присяжных («Дневник писателя»): о злоупотреблении адвокатским красноречием («Господа
присяжные! да какая б это была женщина, если б она не зарезала соперницы?.. Господа
присяжные! да кто б из вас не выбросил ребёнка из окна?..»), о том, что у присяжных