Page 236 - Архипелаг ГУЛаг

голодовка сильна.
Царские тюремщики были ещё зелёные: если арестант у них голодал, они волновались,
ахали, ухаживали, клали в больницу. Примеров множество, но не им посвящена эта работа.
Смешно даже сказать, что Валентинову достаточно было поголодать 12 дней—и добился он
тем не какой–нибудь режимной льготы, а полного освобождения из–под следствия (и уехал в
Швейцарию к Ленину). Даже в Орловском каторжном централе голодовщики неизменно
побеждали. Они добились смягчения режима в 1912; а в 1913 — дальнейшего, в том числе
общей прогулки всех политкаторжан — настолько, очевидно, не стеснённой надзором, что
им удалось составить и переслать на волю своё обращение «К русскому народу» (это от
каторжников централа!), которое и было опубликовано (да ведь глаза на лоб лезут! кто из
нас сумасшедший?) в 1914 году в № 1 «Вестника каторги и ссылки» 145 (а сам «Вестник»
чего стоит? не попробовать ли издавать и нам?). — В 1914 году всего лишь пятью сутками
голодовки, правда без воды, Дзержинский и четыре его товарища добились всех своих
многочисленных (бытовых) требований 146 .
В те годы, кроме мучений голода, никаких других опасностей или трудностей
голодовка не представляла для арестанта. Его не могли за голодовку избить, второй раз
судить, увеличить срок, или расстрелять, или этапировать. (Всё это узналось позже.)
В революцию 1905 года и в годы после неё арестанты почувствовали себя настолько
хозяевами тюрьмы, что и голодовку–то уже не трудились объявлять, а либо уничтожали
казённое имущество (обструкция), либо додумались объявлять забастовку, хотя для узников
это, казалось бы, не имеет даже и смысла. Так, в городе Николаеве в 1906 году
197 арестантов местной тюрьмы объявили «забастовку», согласованную, конечно, с
волей. На воле по поводу их забастовки выпустили листовки и стали собирать ежедневные
митинги у тюрьмы. Эти митинги (а арестанты — само собою, из окон без намордников)
понуждали администрацию принять требования «бастующих» арестантов. После этого одни
с улицы, другие через решётки окон дружно пели революционные песни. Так продолжалось
(беспрепятственно! ведь это был год послереволюционной реакции) восемь суток! На
девятые же все требования арестантов были удовлетворены! Подобные события произошли
тогда и в Одессе, и в Херсоне, и в Елисаветграде. Вот как легко давалась тогда победа.
Интересно бы сравнить попутно, как проходили голодовки при Временном
правительстве, но у тех нескольких большевиков, которые от июля до Корнилова сидели
(Каменев, Троцкий, чуть дольше Раскольников), не нашлось повода голодать, то был вообще
не режим.
В 20–х годах бодрая картина голодовок омрачается (то есть с чьей точки зрения как…).
Этот широко известный и, кажется, так славно себя оправдавший способ борьбы
перенимают, конечно, не только признанные «политическими», но и не признанные ими —
«каэры» (Пятьдесят Восьмая) и всякая случайная публика. Однако что–то затупились эти
стрелы, такие пробойные прежде, или их уже на вылете перехватывает железная рука.
Правда, ещё принимаются письменные заявления о голодовке, и ничего подрывного в них
пока не видят. Но вырабатываются неприятные новые правила: голодовщик должен быть
изолирован в специальной одиночке (в Бутырках — в Пугачёвской башне); не только не
должна знать о голодовке митингующая воля, не только соседние камеры, но даже и та
камера, в которой голодовщик сидел до сего дня — это ведь тоже общественность, надо и от
неё оторвать. Обосновывается мера тем, что администрация должна быть уверена, что
голодовка проводится честно — что остальная камера не подкармливает голодовщика. (А
как проверялось раньше? По «честному–благородному» слову?..)

145 М.Н. Гернет. История царской тюрьмы: В 5 т. Т. 5. Шлиссель–бургская каторжная тюрьма и Орловский
каторжный централ. 1907–1917. 3–е изд. М.: Юридич. лит., 1963, глава 8.

146 Там же.