Page 238 - Архипелаг ГУЛаг

совсем не отвечает за умерших от голодовки. Исчезла последняя личная ответственность
тюремщиков! (Теперь бы уже к Чеботарёву крайпроку–рор не пришёл.) Больше того: чтоб и
следователь не волновался, предложено: дни голодовки подследственного вычёркивать из
следственного срока, то есть не только считать, что голодовки не было, но даже — будто
заключённый эти дни находился на воле! Пусть единственным ощутимым последствием
голодовки будет истощение арестанта!
Это значило: хотите подыхать? Подыхайте!!
Арнольд Раппопорт имел несчастье объявить голодовку в Архангельской внутренней
тюрьме как раз при приходе этой директивы. Голодовку он держал особенно тяжёлую и,
казалось бы, тем более значительную — «сухую», тринадцать суток (сравните пять суток
такой же голодовки Дзержинского, да в отдельной ли камере? — и полную победу). И за эти
тринадцать суток в одиночку, куда его поместили, только фельдшер иногда заглядывал, а не
пришёл ни врач, и никто из администрации хоть поинтересоваться: чего ж он требует своей
голодовкой? Так и не спросили… Единственное внимание, которое ему оказал надзор —
тщательно обыскали одиночку, вытряхнули запрятанную махорку и несколько спичек. — А
хотел Раппопорт добиться прекращения следовательских издевательств. К голодовке своей
он готовился научно: перед тем получив передачу, ел только сливочное масло и баранки,
чёрный же хлеб перестал есть за неделю. Дого–лодался он до того, что сквозь его ладони
просвечивало. Помнит: было очень лёгкое ощущение и ясность мысли. Добрая, улыбчивая
надзирательница Маруся как–то вошла в его одиночку и шепнула: «Снимите голодовку, не
поможет, так и умрёте! Надо было на неделю раньше…» Он послушался, снял голодовку, так
ничего и не добившись. Всё–таки дали ему горячего красного вина с булочкой, после этого
надзиратели на руках отнесли его в общую камеру. Через несколько дней начались опять
допросы. (Однако не совсем уж зря прошла голодовка: понял следователь, что у Раппопорта
достаточная воля и готовность к смерти, и следствие помягчело. «А ты, оказывается,
волк!» — сказал ему следователь. «Волк, — подтвердил Раппопорт, — и собакой для вас
никогда не буду».)
Ещё потом одну голодовку объявил Раппопорт на Котласской пересылке, но она
прошла скорее в комических тонах. Он объявил, что требует нового следствия, а на этап не
идёт. На третий день к нему пришли: «Собирайся на этап!» — «Не имеете права! Я —
голодающий». Тогда четыре молодца подняли его, отнесли и зашвырнули в баню. После
бани так же на руках отнесли его на вахту. Нечего делать, встал Раппопорт и пошёл за
этапной колонной — ведь сзади уже собаки и штыки.
Вот так Тюрьма Нового Типа победила буржуазные голодовки.
Даже у сильного человека не осталось никакого пути противоборствовать тюремной
машине, только разве самоубийство. Но самоубийство — борьба ли это? Не подчинение?
Эсерка Е. Олицкая считает, что голодовку как способ борьбы сильно уронили
троцкисты и следовавшие за ними в тюрьмы коммунисты: они слишком легко её объявляли и
слишком легко снимали. Даже, говорит она, И.Н. Смирнов, вождь их, проголодав перед
московским процессом четверо суток, быстро сдался и снял голодовку. Говорят, до 1936
троцкисты даже принципиально отвергали всякую голодовку против советской власти и
никогда не поддерживали голодающих эсеров и эсдеков.
Напротив, от эсеров и эсдеков всегда требовали себе поддержки. В
карагандо–колымском этапе 1936 они называли «предателями и провокаторами» тех, кто
отказывался подписать их телеграмму протеста Калинину — «против посылки авангарда
революции (= их) на Колыму». (Рассказ Макотинского.)
Пусть оценит история, насколько упрёк этот верен или неверен. Однако и тяжелее
никто не заплатил за голодовку, чем троцкисты (к их голодовкам и забастовкам в лагерях мы
ещё придём в Части Третьей).
Лёгкость в объявлении и снятии голодовок вероятно вообще свойственна порывистым
натурам, быстрым на проявление чувств. Но ведь такие натуры были и среди старых русских
революционеров, были где–нибудь и в Италии, и во Франции, — но нигде ж, ни в России, ни