Page 242 - Архипелаг ГУЛаг

можно было купить молоко. Резко ухудшилось питание в 1931–1933 годах, но не лучше
тогда было и на воле. В это время и цынга, и голодные головокружения не были в
полит–закрытках редкостью. Позже вернулась еда, да не та. В 1947 во Владимирском ТОНе
И. Корнеев постоянно ощущал голод: 450 граммов хлеба, два куска сахару, два горячих, но
не сытных приварка — и только кипятка «от пуза» (опять же скажут, что не характерный
год, что и на воле был тогда голод; зато в этом году великодушно разрешали воле кормить
тюрьму: посылки не ограничивались). — Свет в камерах был пайковый всегда — и в 30–е
годы и в 40–е: намордники и армированное мутное стекло создавали в камерах постоянные
сумерки (темнота — важный фактор угнетения души). А поверх намордника ещё
натягивалась часто сетка, зимой её заносило снегом, и закрывался последний доступ свету.
Чтение становилось только порчей и ломотой глаз. Во Владимирском ТО Не этот недостаток
света восполняли ночью: всю ночь жгли яркое электричество, мешая спать. А в Дмитровской
тюрьме (НА. Козырев) в 1938 году свет вечерний и ночной был — коптилка на полочке под
потолком, выжигающая последний воздух; в 39–м году появился в лампочках половинный
красный накал. — Воздух тоже нормировался, форточки— на замке, и отпирались только на
время оправки, вспоминают и из Дмитровской тюрьмы и из Ярославской. (Е.Гинзбург: хлеб
с утра и до обеда уже покрывался плесенью, влажное постельное бельё, зеленели стены.) А
во Владимире в 1948 стеснения в воздухе не было, постоянно открытая фрамуга. —
Прогулка в разных тюрьмах и в разные годы колебалась от 15 минут до 45. Никакого уже
шлиссель–бургского или соловецкого общения с землёй, всё растущее выполото, вытоптано,
залито бетоном и асфальтом. При прогулке даже запрещали поднимать голову к небу —
«Смотреть только под ноги!» — вспоминают и Козырев и Адамова (Казанская тюрьма).
—Свидания с родственниками запрещены были в 1937 и не возобновлялись. — Письма по
два раза в месяц отправить близким родственникам и получить от них разрешалось почти все
годы (но, Казань: прочтя, через сутки вернуть надзору), также и ларёк на присылаемые
ограниченные деньги. Немаловажная часть режима и м е–бель. Адамова выразительно пишет
о радости после убирающихся коек и привинченных к полу стульев увидеть и ощупать в
камере (Суздаль) простую деревянную кровать с сенным мешком, простой деревянный стол.
—Во Владимирском ТО Не И. Корнеев испытал два разных режима: и такой (1947–48), когда
из камеры не отбирали личных вещей, можно было днём лежать и вертухай мало заглядывал
в глазок. Итакой (1949–53), когда камера была под двумя замками (у вертухая и у
дежурного), запрещено лежать, запрещено в голос разговаривать (в Казанке —только
шёпотом!), личные вещи все отобраны, выдана форма из полосатого матрасного материала;
переписка — 2 раза в год и только в дни, внезапно назначаемые начальником тюрьмы
(упустив день, уже писать не можешь), и только на листике вдвое меньше почтового;
участились свирепые обыски налётами с полным выводом и раздеванием догола. Связь
между камерами преследовалась настолько, что после каждой оправки надзиратели лазили
по уборной с переносной лампой и светили в каждое очко. За надпись на стене давали всей
камере карцер. Карцеры были бич в Тюрьмах Особого Назначения. В карцер можно было
попасть за кашель («закройте одеялом голову, тогда кашляйте!»); за ходьбу по камере
(Козырев: это считалось «буйный»); за шум, производимый обувью (Казанка, женщинам
были выданы мужские ботинки № 44). Впрочем, Гинзбург верно выводит, что карцер давали
не за проступки, а по графику: все поочерёдно должны были там пересидеть и знать, что это.
И в правилах был ещё такой пункт широкого профиля: «В случае проявления в карцере
недисциплинированности начальник тюрьмы имеет право продлить срок пребывания в нём
до двадцати суток». А что такое «недисциплинированность»?.. Вот как было с Козыревым
(описание карцера и многого в режиме так совпадает у всех, что чувствуется единое
режимное клеймо). За хождение по камере ему объявлено пять суток карцера. Осень,
помещение карцера— неотапливаемое, очень холодно. Раздевают до белья, разувают. Пол —
земля, пыль (бывает — мокрая грязь, в Казанке— вода). У Козырева была табуретка (у
Гинзбург не было). Решил сразу, что погибнет, замёрзнет. Но постепенно стало выступать
какое–то внутреннее таинственное тепло, и оно спасло. Научился спать, сидя на табуретке.