Page 246 - Архипелаг ГУЛаг

Вагон–зак — это обыкновенный купейный вагон, только из девяти купе пять,
отведенные арестантам (и здесь, как всюду на Архипелаге, половина идёт на обслугу!),
отделены от коридора не сплошной перегородкой, а решёткой, обнажающей купе для
просмотра. Решётка эта — косые перекрещенные прутья, как бывает в станционных садиках.
Она идёт на всю высоту вагона, доверху, и оттого нет багажных чердачков из купе над
коридором. Окна коридорной стороны — обычные, но в таких же косых решётках извне. А в
арестантском купе окна нет—лишь маленький, тоже обрешеченный, слепыш на уровне
вторых полок (вот, без окон, и кажется нам вагон как бы багажным). Дверь в купе —
раздвижная: железная рама, тоже обрешеченная.
Всё вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решёткой, на
полу и на полках, скрючились какие–то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно
смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.
По расчётам вольных инженеров, в сталинском купе могут шестеро сидеть внизу,
трое — лежать на средней полке (она соединена как сплошные нары, и оставлен только
вырез у двери для лаза вверх и вниз) и двое —лежать на багажных полках вверху. Если
теперь сверх этих одиннадцати затолкать в купе ещё одиннадцать (последних под
закрываемую дверь надзиратели запихивают уже ногами) —то вот и будет вполне
нормальная загрузка сталинского купе. По двое скорчатся, полусидя, на верхних багажных,
пятеро лягут на соединённой средней (и это — самые счастливые, места эти берутся с бою, а
если в купе есть блатари, то именно они лежат там), на низ же останется тринадцать человек:
по пять сядут на полках, трое — в проходе меж их ног. Где–то там вперемешку с людьми, на
людях и под людьми — их вещи. Так со сдавленными поджатыми ногами и сидят сутки за
сутками.
Нет, это не делается специально, чтобы мучить людей! Осуждённый—это трудовой
солдат социализма, зачем же его мучить, его надо использовать на строительстве. Но,
согласитесь, и не к тёще же в гости он едет, не устраивать же его так, чтоб ему с воли
завидовали. У нас с транспортом трудности: доедет, не подохнет.
С пятидесятых годов, когда расписания наладились, ехать так доставалось арестантам
недолго — ну полтора, ну двое суток. В войну и после войны было хуже: от Петропавловска
(казахстанского) до Караганды вагон–зак мог идти семь суток (и было двадцать пять человек
в купе!), от Караганды до Свердловска — восемь суток (и в купе было по двадцать шесть).
Даже от Куйбышева до Челябинска в августе 1945 Сузи ехал в сталинском вагоне несколько
суток — и было их в купе тридцать пять человек, лежали просто другна друге, барахтались и
боролись 149 . А осенью 1946 Н.В.Тимофеев–Ресовский ехал из Петропавловска в Москву в
купе, где было тридцать шесть человек! Несколько суток он висел в купе между людьми,
ногами не касаясь пола. Потом стали умирать — их вынимали из–под ног (правда, не сразу,
на вторые сутки), — и так посвободнело. Всё путешествие до Москвы продолжалось у него
три недели. (В Москве же, по законам страны чудес, Тимофеева–Ресовского вынесли на
руках офицеры и повезли в легковом автомобиле: он ехал двигать науку!)
Предел ли — тридцать шесть? У нас нет свидетельств о тридцати семи, но,
придерживаясь единственно–научного метода и воспитанные на борьбе с «пределыциками»,
мы должны ответить: нет и нет! Не предел! Может быть, где–нибудь и предел, да не у нас!
Пока ещё в купе остаются хотя бы под полками, хотя бы между плечами, ногами и головами
кубические дециметры невытесненного воздуха — купе готово к приёму дополнительных
арестантов! Условно можно принять за предел число неразъятых трупов, умещаемых в
полном объёме купе при спокойной укладке.
В.А. Корнеева ехала из Москвы в купе, где было тридцать женщин—и большинство из
них дряхлые старушки, ссылаемые на поселение за веру (по приезде все эти женщины, кроме
двух, сразу легли в больницу). У них не было смертей, потому что несколькие среди них

149 Это к удовлетворению тех, кто удивляется и упрекает: почему не боролись?