Page 248 - Архипелаг ГУЛаг

воды — и оправки не просят; один раз напоишь — один раз и на оправку; пожалеешь, два
раза напоишь — два раза и на оправку. Прямой расчёт всё–таки — не поить.
И не потому оправки жалко, что уборной жалко, — а потому, что это ответственная и
даже боевая операция: надолго надо занять ефрейтора и двух солдат. Выставляются два
поста — один около двери уборной, другой в коридоре с противоположной стороны (чтоб
туда не кинулись), а ефрейтору то и дело отодвигать и задвигать дверь купе, сперва впуская
возвратного, потом выпуская следующего. Устав разрешает выпускать только по одному,
чтоб не кинулись, не начали бунта. И получается, что этот выпущенный в уборную человек
держит тридцать арестантов в своём купе и сто двадцать во всём вагоне, да наряд конвоя!
Так «Давай! Давай!.. Скорей! Скорей!» — понукают его по пути ефрейтор и солдат, и он
спешит, спотыкается, будто ворует это очко уборной у государства. В 1949 в «Сталине»
Москва–Куйбышев одноногий немец Шульц, уже понимая русские понукания, прыгал на
своей ноге в уборную и обратно, а конвой хохотал и требовал, чтобы тот прыгал быстрее. В
одну оправку конвоир толкнул его в тамбуре перед уборной, Шульц упал. Конвоир,
осердясь, стал его ещё бить — и, не умея подняться под его ударами, Шульц вползал в
грязную уборную ползком. Конвоиры хохотали 150 .
Чтоб за секунды, проводимые в уборной, арестант не совершил побега, а также для
быстроты оборота, дверь в уборную не закрывается, и, наблюдая за процессом оправки,
конвоир из тамбура поощряет: «Давай–давай!.. Ну хватит тебе, хватит!» Иногда с самого
начала команда: «Только по лёгкому!» — и тогда уж тебе из тамбура иначе не дадут. Ну, и
рук, конечно, никогда не моют: воды не хватит в баке, и времени нет. Если только арестант
коснётся соска умывальника, конвоир рыкает из тамбура: «А ну, не трожь, проходи!» (Если у
кого в вещмешке есть мыло или полотенце, так из одного стыда не достанет: это
по–фраерски очень.) Уборная загажена. Быстрей, быстрей! и, неся жидкую грязь на обуви,
арестант втискивается в купе, по чьим–то рукам и плечам лезет наверх, и потом его грязные
ботинки свисают с третьей полки ко второй и капают.
Когда оправляются женщины, устав караульной службы и здравый смысл требуют
также не закрывать дверей уборной, но не всякий конвой на этом настоит, иные попустят:
ладно, мол, закрывайте. (Ещё ж потом одной женщине эту уборную и мыть после всех, и
опять около неё стой, чтоб не сбежала.)
И даже при таком быстром темпе уходит на оправку ста двадцати человек больше двух
часов—больше четверти смены трёх конвоиров! И всё равно не угодишь! — и всё равно
какой–нибудь старик–песочник через полчаса опять же плачется и просится на оправку; его,
конечно, не выпускают, он гадит прямо у себя в купе, и опять же забота ефрейтору: заставить
его руками собрать и вынести.
Так вот: поменьше оправок! А значит — воды поменьше. И еды поменьше—и не будут
жаловаться на поносы и воздух отравлять, ведь это что? — в вагоне дышать нельзя!
Поменьше воды! А селёдку положенную выдать! Недача воды — разумная мера,
недача селёдки — служебное преступление.
Никто, никто не задался целью мучить нас! Действия конвоя вполне рассудительны!
Но, как древние христиане, сидим мы в клетке, а на наши раненые языки сыпят соль.
Так же и совсем не имеют цели (иногда имеют) этапные конвоиры перемешивать в
купе Пятьдесят Восьмую с блатарями и бытовиками, а просто: арестантов чересчур много,
вагонов и купе мало, времени в обрез — когда с ними разбираться? Одно из четырёх купе
держат для женщин, в трёх остальных если уж и сортировать, так по станциям назначения,
чтоб удобнее выгружать.
И разве потому распяли Христа между разбойниками, что хотел Пилат его унизить?
Просто день был такой — распинать, Голгофа — одна, времени мало. И к злодеям причтён.

150 Это, кажется, названо «культ личности Сталина»?