Page 386 - Архипелаг ГУЛаг

следующего утра, от зимы и до зимы, от рождения (приезда в первый лагерь) и до смерти
(смерти). И сразу обо всех–обо всех островах и островках.
Никто этого не обнимет, конечно, а целые тома читать, пожалуй, будет скучно.
А состоит жизнь туземцев из работы, работы, работы; из голода, холода и хитрости.
Работа эта, кто не сумел оттолкнуть других и пристроиться на мягоньком, — работа эта
общая, та самая, которая из земли воздвигает социализм, а нас загоняет в землю.
Видов этих общих работ не перечесть, не перебрать, языком не перекидать. Тачку
катать («машина ОСО, две ручки, одно колесо»). Носилки таскать. Кирпичи разгружать
голыми руками (покров кожи быстро снимается с пальцев). Таскать кирпичи на себе «козой»
(заспинными носилками). Ломать из карьеров камень и уголь, брать глину и песок.
Золотоносной породы накайлить шесть кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю
грызть (кремнистый грунт, да зимой; на дороге Тайшет— Абакан при 40° мороза— киркой и
лопатой взять 4 кубометра). Уголёк рубить под землёю. Там же и рудишки— свинцовую,
медную. Ещё можно— медную руду молоть (сладкий привкус во рту, из носа течёт водичка).
Можно креозотом пропитывать шпалы (и всё тело своё). Тоннели можно рубить для дорог.
Пути подсыпать. Можно по пояс в грязи вынимать торф из болота. Можно плавить руды.
Можно лить металл. Можно кочки на мокрых лугах выкашивать (а ходить по пол голени в
воде). Можно конюхом, возчиком быть (да из лошадиной торбы себе в котелок овёс
перекладывать, а она–то казённая, травяной мешок, выдюжит небось, однако и подохни). Да
вообще на селъхозах можно править всю крестьянскую работу (и лучше этой работы нет:
что–нибудь из земли да выдернешь).
Но всем отец— наш русский лес со стволами истинно золотыми (из них золотцо
добывается). Но старше всех работ Архипелага— лесоповал. Он всех зовёт, он всех
поместит, и даже не закрыт для инвалидов (безруких звеном по три человека посылают
утаптывать полуметровый снег). Снег— по грудь. Ты — лесоруб. Сперва ты собой утопчешь
его около ствола. Свалишь ствол. Потом, едва проталкиваясь по снегу, обрубишь все ветки
(ещё их надо тискать в снегу и топором до них добираться). Всё в том же рыхлом снегу
волоча, все ветки ты снесёшь в кучи и в кучах сожжёшь (а они дымят, не горят). Теперь
лесину распилишь на размеры и соштабелюешь. И норма тебе на брата в день— пять
кубометров, а на двоих— десять. (В Буреполо–ме— семь кубов, но толстые кряжи надо было
ещё колоть на плахи.) Уже руки твои не поднимают топора, уже ноги твои не переходят.
В годы войны (при военном питании) звали лагерники три недели лесоповала— сухим
расстрелом.
Этот лес, эту красу земли, воспетую в стихах и в прозе, ты возненавидишь! Ты с
дрожью отвращения будешь входить под сосновые и берёзовые своды! Ты ещё потом
десятилетиями, чуть закрыв глаза, будешь видеть те еловые и осиновые кряжи, которые
сотни метров волок на себе до вагона, утопая в снегу, и падал, и цеплялся, боясь упустить, не
надеясь потом поднять из снежного месива.
Каторжные работы в дореволюционной России десятилетиями ограничивались
Урочным Положением 1869 года, изданным для вольных. При назначении на работу
учитывались: физические силы рабочего и степень навыка (да разве в это можно теперь
поверить?!). Рабочий день устанавливался зимой 7 часов (!), летом— 12,5. На Акатуйской
лютой каторге (П.Ф. Якубович, 1890–е годы) рабочие уроки были легко выполнимы для
всех, кроме него. Их летний рабочий день там составлял с ходьбою вместе— 8 часов, с
октября 7, а зимой— только 6. (Это ещё до всякой борьбы за всеобщий восьмичасовой день!)
Что до омской каторги Достоевского, то там вообще бездельничали, как легко установит
всякий читатель. Работа у них шла в охотку, впритруску, и начальство даже одевало их в
белые полотняные куртки и панталоны! — ну, куда ж дальше? У нас в лагере так и говорят:
«хоть белые воротнички пришивай» — когда уж совсем легко, совсем делать нечего. А у
них— и куртки белые! После работы каторжники «Мёртвого дома» подолгу гуляли по двору
острога — стало быть, не примаривались. Впрочем, «Записки из Мёртвого дома» цензура не
хотела пропустить, опасаясь, что лёгкость изображённой Достоевским жизни не будет