Page 388 - Архипелаг ГУЛаг

баланды; дальше идут котлы ударные, причём разные: 700–900 хлеба и дополнительная
каша, две каши, «прем–блюдо» («премиальное») — какой–нибудь тёмный горьковатый
ржаной пирожок с горохом.
И за всю эту водянистую пишу, не могущую покрыть расходов тела, — сгорают
мускулы на надрывной работе, и ударники и стахановцы уходят в землю раньше отказчиков.
Это понято старыми лагерниками, и говорят так: лучше кашки не доложъ, да на работу не
тревожь! Если выпадет такое счастье— остаться на нарах «по раздетости», получишь
гарантированные 600. Если одели тебя по сезону (это— знаменитое выражение) и вывели на
трассу — хоть издолбись кувалдой в зубило, больше трёхсотки на мёрзлом грунте не
получишь.
Но не в воле зэка остаться на нарах… Ещё бегут на развод, чтоб не остаться последним.
(В иную пору в иных лагерях последнего — расстреливали.)
Конечно, не всюду и не всегда кормили так худо, но это — типичные цифры: по
Краслагу времён войны. На Воркуте в то время горняцкая пайка, наверное самая высокая в
ГУЛАГе (потому что тем углем отапливалась героическая Москва), была: за 80% под землёю
и за 100% наверху— кило триста.
А до революции? В ужаснейшем убийственном Акатуе в нерабочий день («на нарах»)
давали два с половиною фунта хлеба (кило!) и 32 золотника мяса— 133 грамма! В рабочий
день — три фунта хлеба и 48 золотников (200 граммов) мяса— да не выше ли нашего
фронтового армейского пайка? У них баланду и кашу целыми ушатами арестанты относили
надзирательским свиньям, размазню же из гречневой (! — ГУЛАГ никогда не видал её) каши
П.Якубович нашёл «невыразимо отвратительной на вкус». — Опасность умереть от
истощения никогда не нависала и над каторжанами Достоевского. Чего уж там, если в
остроге у них («в зоне») ходили гуси (!!)— и арестанты не сворачивали им голов 285 . Хлеб на
столах стоял у них вольный, на Рождество же отпустили им по фунту говядины, а масла для
каши— вволю. — На Сахалине рудничные и «дорожные» арестанты в месяцы наибольшей
работы получали в день: хлеба — 4 фунта (кило шестьсот!), мяса— 400 граммов, крупы—
250! И добросовестный Чехов исследует: действительно ли достаточны эти нормы или, при
плохом качестве выпечки и варки, их недостаёт? Да если б заглянул он в миску нашего
работяги, так тут же бы над ней и скончался.
Какая же фантазия в начале века могла представить, что «через тридцать–сорок лет» не
на Сахалине одном, а по всему Архипелагу будут рады ещё более мокрому, засоренному,
закалелому, с примесями чёрт–те чего хлебу — и семьсот граммов его будут завидным
«ударным» пайком?!
Нет, больше! — что по всей Руси колхозники ещё и этой арестантской пайке
позавидуют! — «у нас и её ведь нет!..»
Даже на нерчинских царских рудниках платили «старательские» — дополнительную
плату за всё, сделанное сверх казённого урока (всегда умеренного). В наших лагерях
большую часть лет Архипелага не платили за труд ничего или столько, сколько надо на мыло
и зубной порошок. Лишь в тех редких лагерях и в те короткие полосы, когда почему–то
вводили хозрасчёт (и от одной восьмой до одной четвёртой части истинного заработка
зачислялось заключённому), — зэки могли подкупать хлеб, мясо и сахар — и вдруг, о
удивление! — на столе в столовой осталась корочка, и пять минут никто за ней руку не
протянул.
Как же одеты и как обуты наши туземцы?
Все архипелаги — как архипелаги: плещется вокруг синий океан, растут кокосовые
пальмы, и администрация островов не несёт расхода на одежду туземцев — ходят они
босиком и почти голые. А наш проклятый Архипелаг и представить нельзя под жарким

285 По мерке многих тяжких лагерей справедливо упрекнул меня Шаламов: «и что ещё за больничный кот
ходит там у вас? Почему его до сих пор не зарезали и не съели?.. И зачем Иван Денисович носит у вас ложку,
когда известно, что всё, варимое в лагере, легко съедается жидким, через бортик?»