Page 389 - Архипелаг ГУЛаг

солнцем: вечно покрыт он снегом, вечно дуют вьюги над ним. И всю эту
десяти–пятнадцатимиллионную прорву арестантов надо ещё и одеть и обуть.
К счастью, родясь за пределами Архипелага, они сюда приезжают уже не вовсе голые.
Их можно оставить в чём есть— верней, в чём оставят их социально–близкие, — только в
знак Архипелага вырвать кусок, как ухо стригут барану: у шинелей косо обрезать полы, у
будёновок срезать шишаки, сделав продув на макушке. Увы, вольная одежда— не вечная, а
обутка— в неделю издирается о пеньки и кочки Архипелага. И приходится туземцев одевать,
хотя расплачиваться им за это нечем.
Это когда–нибудь ещё увидит русская сцена! русский экран! — сами бушлаты одного
цвета, рукава к ним— другого. Или столько заплат на бушлате, что уже не видно его основы.
Или бушлат–огокь (лохмотья, как языки пламени). Или заплата на брюках— из обшивки
чьей–то посылки, и ещё долго можно читать уголок адреса, написанный чернильным
карандашом 286 .
А на ногах— испытанные русские лапти, только онучей хороших к ним нет. Или кусок
автопокрышки, привязанный прямо к босой ноге проволокой, электрическим шнуром. (У
горя и догадки…) Если этот кусок покрышки схвачен проволочками в лодочную обутку —
то вот и знаменитое «ЧТЗ» (Челябинский тракторный завод). Или «бурки», сшитые из кусков
разорванных старых телогреек, а подошвы у них— слой войлока и слой резины 287 . Утром на
вахте, слыша жалобы на холод, начальник ОЛПа отвечает им с гулаговским остроумием:
— У меня вон гусь всю зиму босой ходит и не жалуется, правда ноги красные. А вы все
в чунях.
Ко всему тому выйдут на экран бронзово–серые лагерные лица. Слезящиеся глаза,
покраснелые веки. Белые истрескан–ные губы, обмётанные сыпью. Пегая небритая щетина.
По зиме — летняя кепка с пришитыми наушниками.
Узнаю вас! — это вы, жители моего Архипелага!
Но сколько б ни был часов рабочий день — когда–то приходят же работяги и в барак.
Барак? А где и землянка, кое–как врытая в землю. А на Севере чаще — палатка, правда
обсыпанная землёй, кой–как обложенная тёсом. Нередко вместо электричества—
керосиновые лампы, но и лучины бывают, но и фитили из ваты, обмакнутые в рыбий жир. (В
Усть–Выми два года не видели керосина и даже в штабном бараке освещались маслом с
продсклада.) Вот в этом сиротливом освещении и разглядим наш погубленный мир.
Нары в два этажа, нары в три этажа, признак роскоши — вагонки. Доски чаще всего
голые, нет на них ничего: на иных командировках воруют настолько подчистую (а потом
проматывают через вольных), что уже и казённого ничего не выдают, и своего в бараках
ничего не держат: носят на работу и котелки и кружки (даже вещмешки за спиной — и так
землю копают), надевают на шею одеяла, у кого есть (кадр!), либо относят к знакомым
придуркам в охраняемый барак. На день барак пустеет, как необитаемый. На ночь бы сдать в
сушилку мокрое рабочее (и сушилка есть) — так раздетый ведь замёрзнешь на голом. Так и
сушат на себе. Ночью примерзает к стене палатки— шапка, у женщин— волосы. Даже лапти
прячут под головы, чтоб не украли их с ног (Буреполом, годы войны). — Посреди барака—
бензиновая бочка, пробитая под печку, и хорошо, если раскалена—тогда парной
портяночный дух застилает весь барак, — а то не горят в ней сырые дрова. — Иные бараки
так заражены насекомыми, что не помогают четырёхдневные серные окуривания, и если
летом уходят зэки спать в зоне на земле— клопы ползут за ними и настигают их там. А вшей
с белья зэки вываривают в своих обеденных котелках.
Всё это стало возможно только в социалистическом государстве XX века, и сравнить с

286 На Акатуе арестантам давали шубы.

287 Ни Достоевский, ни Чехов, ни П.Якубович не говорят нам, что было у арестантов на ногах. Да уж обуты,
иначе б написали.