Page 396 - Архипелаг ГУЛаг

Инвалиду во многом хорошо: и в кубовой можно устроиться, и в лаптеплётку. Но
главное, чего люди умные через ин–валидство достигают, — это актировки. Только
актировка тем более волнами, хуже, чем ОП. Собирают комиссию, смотрят инвалидов и на
самых плохих пишут акт: числа такого–то по состоянию здоровья признан негодным к
дальнейшему отбыванию срока, ходатайствуем освободить.
Ходатайствуем только! Ещё пока этот акт по начальству вверх подымется да вниз
скатится — тебя уж и в живых не застанет, частенько так бывало. Начальство–то ведь
хитрозадое, оно тех и актирует, кому подыхать через месяц 290 . Да ещё тех, кто заплатит
хорошо. Вон у Каликман одноделыпа— полмиллиона хопнув, сто тысяч заплатила—и на
воле. Не то что мы, дураки.
Это по бараку книга такая ходила, студенты её в своём уголке вслух читали. Так там
парень один добыл миллион и не знал, что с тем миллионом при советской власти делать—
буд–то–де купить на него ничего нельзя и с голоду помрёшь с им, с миллионом. Смеялись и
мы: уж брешите кому–нибудь другому, а мы этих миллионщиков за ворота не одного
провожали. Только может здоровья Божьего на миллион не купишь, а свободу покупают, и
власть покупают, и людей с потрохами. С миллионами их уже ой–ой–ой на воле завелось,
только что на крышу не лезут, руками не махают.
А Пятьдесят Восьмой актировка закрыта. Сколько лагеря стоят — раза три по месяцу,
говорят, была актировка Десятому Пункту, да тут же и захлопывалась. И денег от них никто
не возьмёт, от врагов народа, — ведь это свою голову класть взамен. Да у них и денег не
бывает, у политиканов».
— У кого это, Иван Денисыч, у них?
— Ну, у нас…

* * *

Но одно досрочное освобождение никакая голубая фуражка не может отнять у
арестанта. Освобождение это — смерть.
И это есть самая основная, неуклонная и никем не нормируемая продукция Архипелага.
С осени 1938 по февраль 1939 на одном из устьвымских лагпунктов из 550 человек
умерло 385. Некоторые бригады (Огурцова) целиком умирали, и с бригадирами. Осенью
1941 Печорлаг (железнодорожный) имел списочный состав — 50 тысяч, весной 1942 —10
тысяч. За это время никуда не отправлялось ни одного этапа, — куда же ушли сорок тысяч?
Написал в разрядку «тысяч» — а зачем? Узнал эти цифры случайно от зэка, имевшего к ним
в то время доступ, — но по всем лагерям, по всем годам не узнаешь, не просуммируешь. На
центральной усадьбе Буреполомского лагеря в бараках доходяг в феврале 1943 из пятидесяти
человек умирало за ночь двенадцать, никогда— меньше четырёх. Утром места их занимали
новые доходяги, мечтающие отлежаться здесь на жидкой магаре и четырёхстах граммах
хлеба.
Мертвецов, ссохшихся от пеллагры (без задниц, женщин— без грудей), сгнивших от
цынги, проверяли в срубе морга, а то и под открытым небом. Редко это походило на
медицинское вскрытие — вертикальный разрез от шеи до лобка, перебой на ноге, раздвиг
черепного шва. Чаще же не анатом, а конвоир проверял— действительно ли зэк умер или
притворяется. Для этого прокалывали туловище штыком или большим молотком разбивали
голову. Тут же к большому пальцу правой ноги мертвеца привязывали бирку с номером
тюремного дела, под которым он значился в лагерных ведомостях.
Когда–то хоронили в белье, потом — в самом плохом, третьего срока, серо–грязном.

290 У бывшего зэка Олега Волкова в самиздатском рассказе «Деды»: «актированные» старики выгнаны из
лагеря, но им некуда уходить, и они располагаются тут же поблизости, умереть — без отнятой пайки и крова.
(Рассказ впоследствии вошёл в книгу О. Волкова «Погружение во тьму» (Париж: Atheneum, 1987, гл. 8). —
Примеч.ред.)