Page 397 - Архипелаг ГУЛаг

Потом было единое распоряжение: не тратиться на бельё (его ещё можно было использовать
на живых), хоронить голыми.
Считалось когда–то на Руси: мёртвый без гроба не обойдётся. Самых последних
холопов, нищих и бродяг хоронили в гробах. И сахалинских, и акатуйских каторжан — в
гробах же. Но на Архипелаге это были бы миллионные непроизводительные растраты
лесоматериалов и труда. Когда на Инте после войны одного заслуженного мастера
деревообделочного комбината похоронили в гробу, то через КВЧ дано было указание
провести агитацию: работайте хорошо — и вас тоже похоронят в деревянном гробу!
Вывозили на санях или подводе — по сезону. Иногда для удобства ставили ящик под
шесть трупов, а без ящиков связывали руки и ноги бечёвками, чтоб они не болтались. После
этого наваливали, как брёвна, а потом покрывали рогожей. Если был аммонал, то особая
бригада могильщиков рвала им ямы. Иначе приходилось копать, всегда братские, по грунту:
большие на многих или мелкие на четверых. (Весной из мелких ямок начинает на лагерь
пованивать, посылают доходяг углублять.)
Зато никто не обвинит нас в газовых камерах.
Бельё, обувь, отрепья с умерших— всё идёт в дело, ещё живым. А вот— лагерные дела
остаются, совсем ни к чему, и много их. Когда негде держать становится — их сжигают. Вот
(лагпункт Явас Дубравлага, 1959) подъехал к лагерной кочегарке три раза самосвал и ссунул
вороха дел. Лишние зэки были отогнаны, а кочегары при надзирателях всё сожгли.
Где было больше досуга— например в Кенгире — там над холмиками ставились
столбики и представитель УРЧа, не кто–нибудь, сам важно надписывал на них инвентарные
номера похороненных. Впрочем, в Кенгире же кто–то занялся и вредительством:
приезжавшим матерям и жёнам указывал, где кладбище. Они шли туда и плакали. Тогда
начальник Степлага полковник товарищ Чечев велел бульдозерами свалить и столбики,
сравнять и холмики, раз ценить не умеют.
Вот так похоронен твой отец, твой муж, твой брат, читательница.
На этом кончается путь туземца и кончается его быт. Впрочем, Павел Быков говорил:
— Пока после смерти двадцать четыре часа не прошло, — ещё не думай, что кончено.

* * *

— Ну, Иван Денисович, о чём ещё мы не рассказали? Из нашей повседневной жизни?
«Ху–у–у! Ещё и не начали. Тут столько лет рассказывать, сколько сидели. Как из строя
за окурком нагнётся, а конвой подстреливал… 291 Как инвалиды на кухне картошку сырую
глотали: сварят— так уже не разживёшься… Как чай в лагере заместо денег идёт. Как
чифирят — пятьдесят грамм на стакан— и в голове виденья. Только чифирят больше урки—
они чай у вольных за ворованные деньги покупают…
Вообще— как зэк живёт?.. Ему если из песка верёвки не вить, то никак и не прожить.
Зэку и во сне надо обдумывать, как на следующий день вывернуться. Если чем разжился,
какую лазейку надыбал, — молчи! Молчи, а то соседи узнают — затопчут. В лагере так: на
всех всё равно не хватит, смотри, чтоб тебе хватило.
Так бы так, а вот скажи— всё же, по людскому обычаю, и в лагере бывает дружба. Не
только там старая — однодель–цы, по воле товарищи, а— здешняя. Сошлись душами и уже
друг другу открыты. Напарники. Что есть— вместе, чего нет— пополам. Пайка кровная,
правда, порознь, а добыток весь — в одном котелке варится, из одного черпается 292 .
Бывает напарничество короткое, а бывает долгое… Бывает— на совести построено, а
бывает— и на обмане. Меж такими напарниками любит змеёй заползать кум. Над

291 При Достоевском можно было из строя выйти за милостынею. В строю разговаривали и пели.

292 Почему–то на каторге Достоевского «среди арестантов не наблюдалось дружества», никто не ел вдвоём.