Page 399 - Архипелаг ГУЛаг

сгорели, но муж был вне ума и 13 дней до конца месяца жил без хлеба, карточки себе не
просил. Заподозрили, что, значит, все карточки у него целые. Три года дали. Полтора
отсидел».
— Подожди–подожди, Иван Денисыч, это— другой раз. Так, значит, говоришь, —
напарница? Поджениться?.. Волочит с тобой ту же цепь— и не жалуется?..

Глава 8. ЖЕНЩИНА В ЛАГЕРЕ

Да как же не думать было о них ещё на следствии? — ведь в соседних где–то камерах!
в этой самой тюрьме, при этом самом режиме, невыносимое это следствие — им–то, слабым,
как перенести?!
В коридорах беззвучно, не различишь их походки и шелеста платьев. Но вот бутырский
надзиратель завозится с замком, оставит мужскую камеру полминуты перестоять в верхнем
светлом коридоре вдоль окон — и вниз из–под намордника коридорного окна, в зелёном
садике на уголке асфальта вдруг видим мы так же стоящих в колонне по двое, так же
ожидающих, пока отопрут им дверь, — щиколотки и туфельки женщин! — только
щиколотки и туфельки, да на высоких каблуках! — и это как вагнеровский удар оркестра в
«Тристане и Изольде»! — мы ничего не можем углядеть выше, и уже надзиратель загоняет
нас в камеру, мы бредём освещенные и омрачённые, мы пририсовали всё остальное, мы
вообразили их небесными и умирающими от упадка духа. Как они? Как они!..
Но, кажется, им не тяжелее, а может быть и легче. Из женских воспоминаний о
следствии я пока не нашёл ничего, откуда бы заключить, что они больше нас бывали
обескуражены или упали духом ниже. Врач–гинеколог Н.И. Зубов, сам отсидевший 10 лет и
в лагерях постоянно лечивший и наблюдавший женщин, говорит, правда, что статистически
женщина быстрее и ярче мужчины реагирует на арест и главный его результат— потерю
семьи. Она душевно ранена, и это чаще всего сказывается на пресечении уязвимых женских
функций.
А меня в женских воспоминаниях о следствии поражает именно: о каких «пустяках» с
точки зрения арестантской (но отнюдь не женской) они могли там думать. Надя Суровцева,
красивая и ещё молодая, надела впопыхах на допрос разные чулки, и вот в кабинете
следователя её смущает, что допрашивающий поглядывает на её ноги. Да казалось бы и чёрт
с ним, хрен ему на рыло, не в театр же она с ним пришла, к тому ж она едва ль не доктор
(по–западному) философии и горячий политик, — а вот поди ж ты! Александра Острецова,
сидевшая на Большой Лубянке в 1943, рассказывала мне потом в лагере, что они там часто
шутили: то прятались под стол, и испуганный надзиратель входил искать недостающую; то
раскрашивались свёклой и так отправлялись на прогулку; то, уже вызванная на допрос, она
увлечённо обсуждала с сокамерницами: идти ли сегодня одетой попроще или надеть
вечернее платье? Правда, Острецова была тогда избалованная шалунья да и сидела–то с ней
молоденькая Мира Уборевич.
Потом во дворе Красной Пресни мне пришлось посидеть рядом с этапом
свежеосуждённых, как и мы, женщин, и я с удивлением ясно увидел, что все они не так
худы, не так истощены и бледны, как мы. Равная для всех тюремная пайка и тюремные
испытания оказываются для женщин в среднем легче. Они не сдают так быстро от голода.
Но и для всех нас, а для женщины особенно, тюрьма— это только цветочки. Ягодки—
лагерь. Именно там предстоит ей сломиться или, изогнувшись, переродясь, приспособиться.
В лагере, напротив, женщине всё тяжелее, чем нам. Начиная с лагерной нечистоты.
(Предвидя это, Н.И.Постоева оттачивала в камере алюминиевую ложку, думаете —
зарезаться? нет, косы обрезать. И обрезала.) Уже настрадавшаяся от грязи на пересылках и в
этапах, она не находит чистоты и в лагере. В среднем лагере в женской рабочей бригаде и,
значит, в общем бараке, ей почти никогда не возможно ощутить себя по–настоящему чистой,
достать тёплой воды (иногда и никакой не достать: на 1–м Кривощёковском лагпункте зимой
нельзя умыться нигде в лагере, только мёрзлая вода, и растопить негде). Никаким законным