Page 474 - Архипелаг ГУЛаг

После «победы» троцкистской голодовки в марте 1937 года, и обмана её, прислана
была из Москвы «комиссия Григоровича» для следствия над бастовавшими. Южнее Ухты,
невдалеке от железнодорожного моста через реку Ропча, в тайге поставлен был тын из
брёвен и создан новый изолятор — Ухтарка. Там вели следствие над троцкистами южной
части магистрали. А в саму Воркуту послан был член комиссии Кашкетин. Здесь он
протягивал троцкистов через «следственную палатку» (применял порку плетьми!) и, не
очень даже настаивая, чтобы они признали себя виновными, составлял свои «кашкетинские
списки».
Зимой 1937/38 года из разных мест сосредоточения — из палаток в устье Сыр–Яги, с
Кочмеса, из Сивой Маски, из Ухтар–ки — троцкистов да ещё и децистов («демократических
централистов») стали стягивать на Старый Кирпичный завод (иных— и безо всякого
следствия). Несколько самых видных взяли в Москву в связи с процессами. Остальных к
апрелю 1938 набралось на Старом Кирпичном 1053 человека. В тундре, в стороне от
узкоколейки, стоял старый длинный сарай. В нём и стали поселять забастовщиков, а потом, с
пополнениями, поставили рядом ещё две старые рваные ничем не обложенные палатки на
250 человек каждая. Как их там содержали, мы уже можем догадаться по Оротукану.
Посреди такой палатки 20x6 метров стояла одна бензиновая бочка вместо печи, а угля
отпускалось на неё в сутки — ведро, да еще бросали в неё вшей, подтапливали. Толстый
иней покрывал полотнище изнутри. На нарах не хватало мест, и в очередь то лежали, то
ходили. Давали хлеба в день трёхсотку и один раз миску баланды. Иногда, не каждый день,
по кусочку трески. Воды не было, а раздавали кусочками лёд как паёк. Уж разумеется,
никогда не умывались, и бани не бывало. По телу проступали цынготные пятна.
Но что было здесь особенно тяжело — к троцкистам подбросили лагерных
штурмовиков — блатных, среди них и убийц, приговорённых к смерти. Их
проинструктировали, что вот эту политическую сволочь надо давить, и за это им, блатным,
будет смягчение. За такое приятное и вполне в их духе поручение блатные взялись с охотой.
Их назначили старостами (сохранилась кличка одного — «Мороз») и подстаростами, они
ходили с палками, били этих бывших коммунистов и глумились, как могли: заставляли
возить себя верхом, брали чьи–нибудь вещи, испражнялись в них и спаливали в печи. В
одной из палаток политические бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик, и
конвой извне открыл огонь в палатку, защищая социально–близких.
Этим глумлением блатных были особенно сломлены единство и воля недавних
забастовщиков.
На Старом Кирпичном заводе, в холодных и рваных убежищах, в убогой негреющей
печке догорали революционные порывы жестокостей — двух десятилетий, и многих из
содержимых здесь.
Всё же, по человеческому свойству надеяться, заключённые Старого Кирпичного
ждали, что их направят на какой–то новый объект. Уже несколько месяцев они мучились
здесь, и было невыносимо. И действительно, рано утром 22 апреля (нет полной уверенности
в дате, а то ведь— день рождения Ленина) начали собирать этап— 200 человек. Вызываемые
получали свои мешки, клали их на розвальни. Конвой повёл колонну на восток, в тундру, где
близко не было совсем никакого жилья, а вдалеке был Салехард. Блатные позади ехали на
санях с вещами. Одну только странность заметили остающиеся: один, другой мешок упал с
саней, и никто их не подобрал.
Колонна шла бодро: ждала их какая–то новая жизнь, новая деятельность, пусть
изнурительная, но не хуже этого ожидания. А сани далеко отстали. И конвой стал
отставать— ни впереди, ни сбоку уже не шёл, а только сзади. Что ж, слабость конвоя — это
тоже добрый признак.
Светило солнце.
И вдруг по чёрной идущей колонне невидимо откуда, из ослепительной снежной
пелены, открыт был частый пулемётный огонь. Арестанты падали, другие ещё стояли, и
никто ничего не понимал.