Page 471 - Архипелаг ГУЛаг

новую десятку с погашением прежней, но, не докончив второго срока, в лагере умер.
А банда из Джидинского III Отдела… Ну да кто–нибудь доследует же об этой банде?
Кто–нибудь! Современники! Потомки!..
А— ты?.. Ты думал, что в лагере можно наконец отвести душу? Что здесь можно хоть
вслух пожаловаться: вот срок большой дали! вот кормят плохо! вот работаю много! Или,
думал ты, можно здесь повторить, за что ты получил срок? Если ты хоть что–нибудь из этого
вслух сказал — ты погиб! ты обречён на новую десятку. (Правда, с начала второй лагерной
десятки ход первой прекращается, так что отсидеть тебе выпадет не двадцать, а
каких–нибудь тринадцать, пятнадцать… Дольше, чем ты сумеешь выжить.)
Но ты уверен, что ты молчал как рыба? И вот тебя всё равно взяли? Опять–таки
верно! — тебя не могли не взять, как бы ты себя ни вёл. Ведь берут не за что, а берут потому
что. Это тот же принцип, по которому стригут и волю. Когда банда из III Отдела готовится к
охоте, она выбирает по списку самых заметных в лагере людей. И этот список потом
продиктует Бабичу…
В лагере ведь ещё трудней упрятаться, здесь все на виду. И одно только есть у человека
спасение: быть нолём! Полным нолём. С самого начала нолём.
А уж потом пришить тебе обвинение совсем не трудно. Когда «заговоры» кончились
(стали немцы отступать) — с 1943 года пошло множество дел по «агитации» (кумовьям–то
на фронт всё равно ещё не хотелось!). В Буреполомском лагере, например, сложился такой
набор:
— враждебная деятельность против политики ВКП(б) и Советского правительства (а
какая враждебная — пойди пойми);
— высказывал пораженческие измышления;
— в клеветнической форме высказывался о материальном положении трудящихся
Советского Союза (правду скажешь— вот и клевета);
— выражал пожелание (!) восстановления капиталистического строя;
— выражал обиду на Советское правительство (это особенно нагло! ещё тебе ли,
сволочь, обижаться? десятку получил и молчал бы).
70–летнего бывшего царского дипломата обвинили в такой агитации:
— что в СССР плохо живёт рабочий класс;
— что Горький — плохой писатель.
Сказать, что это уж хватили через край, — никак нельзя, за Горького и всегда срок
давали, так он себя поставил. А вот Скворцов в Локчимлаге (близ Усть–Выми) отхватил 15
лет, и среди обвинений было:
— противопоставлял пролетарского поэта Маяковского некоему буржуазному поэту.
Так было в обвинительном заключении, для осуждения этого довольно. А по
протоколам допросов можно установить и «некоего». Оказывается— Пушкин! Вот за
Пушкина срок получить— это, правда, редкость.
Так после всего Мартинсон, действительно сказавший в жестяном цеху, что «СССР—
одна большая зона», должен Богу молиться, что десяткой отделался.
Или отказчики, получившие десятку вместо расстрела.
Так это понравится — давать вторые сроки, такой это смысл внесёт в жизнь
оперчекотдела, что когда кончится война и уже нельзя будет поверить ни в заговоры, ни
даже в пораженческие настроения, — станут сроки лепить по бытовым статьям. В 1947 в
сельхозлаге Долинка каждое воскресенье шли в зоне показательные суды. Судили за то, что,
копая картошку, пекли её в кострах; судили за то, что ели с поля сырую морковь и репу (что
сказали бы барские крепостные, посидев на одном таком суде?!); и за всё это лепили по 5 и 8
лет по только что изданному великому Указу «четыре шестых». Один бывший «кулак» уже
кончал десятку. Он работал на лагерном бычке и смотреть не мог на его голод. Этого
лагерного бычка— не себя! — он накормил свёклой— и получил 8 лет. Конечно,
«социально–близкий» не стал бы кормить бычка. Вот так у нас десятилетиями и отбирается
народ — кому жить, кому умереть.