Page 473 - Архипелаг ГУЛаг

миска баланды в день. Ещё выдают горбушу, забракованную санитарным надзором. Она
очень солона. После неё хочется пить, но кипятка не бывает никогда, вообще никогда. Стоят
бочки с ледяною водой. Надо выпить много кружек, чтоб утолить жажду. Г.С. Митрович
уговаривает друзей: «Откажитесь от горбуши— одно спасение! Все калории, что вы
получаете от хлеба, вы тратите на согревание в себе этой воды!» Но не могут люди
отказаться от куска даровой рыбы — и едят, и снова пьют. И дрожат от внутреннего холода.
Сам Митрович её не ест— зато теперь рассказывает нам об Оротукане.
Как было скученно в бараке — и вот редеет, редеет. Через сколько–то недель остатки
барака выгоняют на внешнюю перекличку. На непривычном дневном свете они видят друг
друга: бледные, обросшие, с бисерами гнид на лице, с синими жёсткими губами,
ввалившимися глазами. Идёт перекличка по формулярам. Отвечают еле слышно. Карточки,
на которые отклика нет, откладываются в сторону. Так и выясняется, кто остался в
штабелях— избежавшие следствия.
Все, пережившие оротуканское следствие, говорят, что предпочитают газовую
камеру…
Следствие? Оно идёт так, как задумал следователь. С кем идёт не так — те уже не
расскажут. Как говорил оперчек Комаров: «Мне нужна только твоя правая рука— протокол
подписать…» Ну, пытки, конечно, домашние, примитивные — защемляют руку дверью, в
таком роде всё (попробуйте, читатель).
Суд? Какая–нибудь лагколлегия — подчинённый облсуду постоянный суд при лагере,
как нарсуд в районе. Законность торжествует! Выступают и свидетели, купленные III
Отделом за миску баланды.
В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры. Их
заставлял следователь— чуваш Крутиков. «А иначе сниму с бригадиров, на Печору
отправлю!» У латыша Бернштейна— бригадир Николай Ронжин (из Горького); выходит и
подтверждает: «Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а
подольские не годятся». Ну и довольно! Для выездной сессии Горьковского облсуда
(председатель — Бухонин, да две местные комсомолки Жукова и Коркина)— разве не
довольно? 10 лет!
Ещё был в Буреполоме такой кузнец Антон Васильевич Балыбердин (местный,
тоншаевский)— так он выступал свидетелем вообще по всем лагерным делам. Кто
встретит— пожмите его честную руку!
Ну и наконец— ещё один этап, на другой лагпункт, чтобы ты не вздумал
рассчитываться со свидетелями. Это этап небольшой — каких–нибудь четыре часа на
открытой платформе узкоколейки.
А теперь— в больничку. Если же нога ногу минует— завтра с утра тачки катать.
Да здравствует чекистская бдительность, спасшая нас от военного поражения, а
оперчекистов — от фронта!

* * *

Во время войны в лагерях расстреливали мало (если не говорить о тех республиках,
откуда мы поспешно отступали: там перестреливали сотни и сотни в покидаемых тюрьмах).
А— всё больше клепали новые сроки: не уничтожение этих людей нужно было
оперчекистам, а только раскрытие преступлений. Осуждённые же могли трудиться, могли
умереть— это уж вопрос производственный.
Напротив, в 1938 году верховное нетерпение было — расстреливать! Расстреливали
посильно во всех лагерях, но больше всего пришлось на Колыму (расстрелы «гаранинские»)
и на Воркуту (расстрелы «кашкетинские»).
Кашкетинские расстрелы связаны с продирающим кожу названием «Старый
Кирпичный завод». Так называлась станция узкоколейки в двадцати километрах южнее
Воркуты.