Page 477 - Архипелаг ГУЛаг

вышки — каждое место просматривается и простреливается. Но вдруг безысходно тошно
тебе становится, что вот именно здесь, на этом клочке огороженной земли, тебе и суждено
умереть. Да почему же счастья не попытать? — не рвануться сменить судьбу? Особенно в
начале срока, на первом году, бывает силён и даже необдуман этот порыв. На том первом
году, когда вообще решается вся будущность и весь облик арестанта. А позже этот порыв
как–то ослабевает, уже нет уверенности, что там тебе быть нужнее, слабеют нити,
связывающие с внешним миром, изжига–нье души переходит в тление, и втягивается
человек в лагерную упряжку.
Побегов было, видимо, немало все годы лагерей. Вот случайные данные: за один лишь
март 1930 из мест заключения
РСФСР бежало 1328 человек 329 . (И как же это в нашем обществе неслышно,
беззвучно!)
С огромным разворотом Архипелага после 1937 года и особенно в годы войны, когда
боеспособных стрелков забирали на фронт, — всё трудней становилось с конвоем, и даже
злая выдумка с самоохраной не всегда выручала распорядителей. Одновременно с тем
зарились получить от лагерей как можно больше хозяйственной пользы, выработки, труда—
и это заставляло, особенно на лесоповале, расширяться, выбрасывать в глушь командировки,
подкомандировки — а охрана их становилась всё призрачней, всё условней.
На некоторых подкомандировках УстьВымского лагеря уже в 1939 вместо зоны был
только прясельный заборец или плетень и— никакого освещения ночью! — то есть ночью
попросту никто не задерживал заключённых. При выводе в лес на работу даже на штрафном
лагпункте этого лагеря приходился один стрелок на бригаду заключённых. Разумеется, он
никак уследить не мог. И там за лето 1939 бежало 70 человек (один бежал даже дважды в
день: до обеда и после обеда), однако 60 из них вернулись. Об остальных вестей не было.
Но то — глушь. А в самой Москве при мне произошли три очень лёгких побега: с
лагучастка на Калужской заставе днём пролез в забор строительной зоны молодой вор (и, по
их бахвальству, через день прислал в лагерь открытку: что едет в Сочи и просит передать
привет начальнику лагеря); из лагерька Марфино близ Ботанического сада — девушка, я уж
об этом писал; и оттуда же ускочил на автобус и уехал в центр молодой бытовик, правда, его
оставили вовсе без конвоя: насворенное на нас, МГБ отнеслось к потере бытовика беспечно.
Наверно, в ГУЛАГе посчитали однажды и убедились, что гораздо дешевле допустить в
год утечку какого–то процента зэ–ка зэ–ка, чем устанавливать подлинно строгую охрану
всех многотысячных островков.
К тому ж они положились и ещё на некоторые невидимые цепи, хорошо держащие
туземцев на своих местах.
Крепчайшая из этих цепей — общая пониклость, совершенная отданность своему
рабскому положению. И Пятьдесят Восьмая, и бытовики почти сплошь были семейные
трудолюбивые люди, способные проявлять доблести только в законном порядке, по приказу
и с одобрения начальства. Даже и посаженные на пять и на десять лет, они не представляли,
как можно бы теперь одиночно (уж Боже упаси коллективно!..) восстать за свою свободу,
видя против себя государство [своё государство), НКВД, милицию, охрану, собак; как
можно, даже счастливо уйдя, жить потом — по ложному паспорту, с ложным именем, если
на каждом перекрестке проверяют документы, если из каждой подворотни за прохожим
следят подозревающие глаза. И настроение общее такое было в ИТЛ: что вы там с
винтовками торчите, уставились? Хоть разойдитесь совсем, мы никуда не пойдём: мы же—
не преступники, зачем нам бежать? Да мы через год и так на волю выйдем (амнистия…)! К.
Страхович рассказывает, что их эшелон в 1942 при этапировании в Углич попадал под
бомбёжки. Конвой разбегался, а зэки никуда не бежали, ждали своего конвоя. Много
расскажут случаев таких, как с бухгалтером Ортаусского отделения Кар–лага: послали его с

329 ЦГАОР, ф. 393, оп. 84, д. 4, л. 68.