Page 481 - Архипелаг ГУЛаг

русский язык и почти не умея объясниться. Самый уход его из лагеря был прост: с разбегу он
толкнул ветхий забор и переступил через него. Но потом в болотистом лесу (а на ногах—
лапти) долго питался одними ягодами. Как–то из деревни он увёл в лес корову, зарезал.
Отъедался говядиной, из шкуры коровьей сшил себе чуни. В другом месте украл у
крестьянина кожушок (беглец, к которому враждебны жители, невольно становится и врагом
жителей). В людных местах Л–с выдавал себя за мобилизованного латыша, потерявшего
документы. И хотя в тот год ещё не отменена была всеобщая проверка пропусков, он сумел в
незнакомом ему Ленинграде, не вымолвив словечка, дойти до Варшавского вокзала, ещё
четыре километра отшагать по путям и там сесть на поезд. (Но одно–то Л–с твёрдо знал: что
хоть в Латвии его безбоязненно укроют. Это и придавало смысл его побегу.)
Такой побег, как у Л–са, требует крестьянской ходки, хватки и сметки. А способен ли
бежать горожанин, да ещё старик, на 5 лет посаженный за пересказ анекдота? Оказывается,
способен, если более верная смерть — остаться в своём лагере, бытовом доходном лагерьке
между Москвою и Горьким, делавшем с 1941 снаряды. Вот ведь 5 лет — «детский срок», но
и пяти месяцев не выдержит анекдотчик, если гонять его на работу и не кормить. Это
побег— толчком отчаяния, коротким толчком, на который через полминуты уже не было бы
ни рассудка, ни сил. — В лагерь пригнали очередной эшелон и загрузили его снарядами. Вот
идёт вдоль поезда сержант конвоя, а на несколько вагонов от него отстал железнодорожник:
сержант, отодвигая дверь каждой краснухи, уверяется, что там никого нет, задвигает дверь, а
железнодорожник ставит пломбу. И наш злополучный оголодавший доходной анекдотчик
(всё было точно так, но его фамилия не сохранилась) за спиной прошедшего сержанта и
перед проходящим железнодорожником бросается в вагон— ему нелегко вскарабкаться,
нелегко беззвучно двинуть дверью, это нерасчётливо, это верный провал, он уже жалеет,
закрывшись, с перебивами сердца: сейчас вернётся сержант и будет бить сапогами, сейчас
железнодорожник крикнет, вот кто–то уже касается двери— а это ставят пломбу!.. (Я так
думаю от себя: а вдруг— добрый железнодорожник? и видел, и — не видел?..) Эшелон
уходит за зону. Эшелон идёт на фронт. Беглец не готовился, у него ни кусочка хлеба, он за
трое суток наверняка умрёт в этом движущемся добровольном карцере, до фронта он не
доедет, да и не нужен фронт ему. Что делать? Как же спастись теперь? Он видит, что
снарядные ящики обтянуты железной лентой. Голыми беззащитными руками он рвёт эту
ленту и пилит ею пол вагона на месте, свободном от ящиков. Это невозможно для старика? А
умереть возможно? А откроют, поймают — возможно? Ещё приделаны к ящикам
верёвочные петли для переноски. Он отрезает их и из них же сплетает подобные петли, но
длинные, и привязывает их так, чтоб они свисали под вагон в прорезанный лаз. Как он
истощён! как не слушаются его израненные руки! как дорого ему обходится рассказанный
анекдотик! Он не ждёт станции, а осторожно спускается в лаз на ходу и ложится обеими
ногами в одну петлю (к хвосту поезда), плечами в другую. Поезд идёт, и беглец висит,
покачиваясь. Скорость уменьшилась, вот он решается и сбрасывает ноги, ноги волочатся —
и стягивают его всего. Номер смертный, цирковой— но ведь телеграммою могут поезд
нагнать и обыскать вагоны, ведь в зоне его хватились. Не изогнуться, не подброситься! — он
прилегает к шпалам. Он закрыл глаза, готовый к смерти. Учащённый хлопающий стук
последних вагонов — и вдруг милая тишина. Беглец открыл глаза, перевалился: только
красный огонёк уходящего поезда! Свобода!
Но ещё не спасение. Свобода–то свобода, но ни документов, ни денег, лагерные
лохмотья на нём, и он обречён. Распухший и оборванный, кое–как он добрался до станции,
тут смешался с пришедшим ленинградским эшелоном: эвакуированных полумертвецов
водили за руки и на станции кормили горячим. Но и это б ещё его не спасло — а нашёл он в
эшелоне своего умирающего друга и взял его документы, а всё прошлое его он знал. Их всех
отправили под Саратов, и несколько лет, до послевоенных, он прожил там на птицеферме.
Потом его разняла тоска по дочери, и он отправился искать её. Он искал её в Нальчике, в
Армавире, а нашёл в Ужгороде. За это время она вышла замуж за пограничника. Она считала
отца благополучно мёртвым и вот теперь со страхом и омерзением выслушала его рассказ.