Page 484 - Архипелаг ГУЛаг

сука!»
И так отбыл Чеботарёв второй срок как Чупин. Но на беду, последний лагерь его
был — особо засекреченный, из той группы строек атомных— Москва–10, Тура–38,
Свердловск–39, Че–лябинск–40. Они работали на разделении ураново–радиевых руд,
стройка шла по планам Курчатова, начальник стройки генерал–лейтенант Ткаченко
подчинялся только Сталину и Берии. От каждого зэка обновляли ежеквартально подпись «о
неразглашении». Но это всё б ещё не беда, а беда то, что освободившихся не отпускали
домой. «Освобождённых», отправили их большую группу в сентябре 1950 года— на
Колыму! Только там освободили от конвоя и объявили особо–опасным
спецконтингентом] — за то опасным, что они помогли атомную бомбу сделать! (Ну, как
угнаться это всё описать? ведь это главы и главы нужны.) Таких разбросали по Колыме
десятки тысяч! (Листайте Конституцию, листайте Кодексы, — что там написано про
спецконтингент'?'?)
Зато хоть жену он теперь мог вызвать. Она приехала к нему на прииск Мальдьяк. И
отсюда опять они запрашивали о сыновьях— и ответы были: «нет», «не числятся».
Свалился Сталин с копыт— и уехали старики с Колымы на Кавказ— греть кости.
Теплело в воздухе, хоть и медленно. И в 1959 сын их Виктор, киевский слесарь, решился
скинуть с себя ненавистную фамилию и объявиться сыном врага народа Чеботарёва! И через
год нашли его родители! Теперь забота встала у отца— вернуться самому в Чеботарёвых
[трижды реабилитированный, он уже за побег не отвечал). Объявился и он, оттиски пальцев
послали в Москву для сличения. Лишь тогда успокоился старик, когда всем троим выписали
паспорта на Чеботарёвых, и невестка стала Чеботарёва. Только ещё через несколько лет он
пишет мне, что уже раскаиваются, что нашли Виктора: честит отца преступником,
виновником своих злоключений, на справки о реабилитации машет: «филькина грамота!» А
старший сын Геннадий так и пропал.
Из рассказанных случаев видно, что и побег удавшийся ещё совсем не даёт свободы, а
жизнь постоянно угнетённую и угрожаемую. Кое–кем из беглецов это хорошо
понималось — теми, кто в лагерях успел от отчизны отпасть политически; и теми, кто живёт
по неосмысленному безграмотному принципу: просто жить! И не вовсе редки среди беглецов
были такие (на провал готовившие ответ: «Мы бежали в ЦК просить разобраться!»), которые
цель имели уйти на Запад и только такой побег считали завершённым.
Об этих побегах всего трудней рассказать. Те, кто не дошли, — в сырой земле. Те, кто
пойманы снова, — расстреляны или немы. Те, кто ушли, — может быть, объявились на
Западе, а может быть, из–за кого–то оставшихся тут— снова молчат. Ходили слухи, что на
Чукотке захватили зэки самолёт и всемером улетели на Аляску. Но, думаю: только
пробовали захватить, да сорвалось.
Все эти случаи ещё долго будут томиться в закрыве, и стареть, и ненужными делаться,
как эта рукопись, как всё правдивое, что пишется в нашей стране.
Вот один такой случай, и опять не удержала людская память имени геройского беглеца.
Он был из Одессы, по гражданской специальности— инженер–механик, в армии— капитан.
Он кончил войну в Австрии и служил в оккупационных войсках в Вене. В 1948 по
доносу был арестован, получил 58–ю и, как тогда уже завели, 25 лет. Отправлен был в
Сибирь, на лагпункт в трехстах километрах от Тайшета, то есть далеко от главной сибирской
магистрали. Очень скоро стал доходить на лесоповале. Но сохранялась ещё у него воля
бороться за жизнь и память о Вене. И оттуда— оттудсй — он сумел убежать в Вену!
Невероятно!
Их лесоповальный участок ограничивала просека, просматриваемая с малых вышек. В
избранный день он имел на работе с собой пайку хлеба. Повалил поперёк просеки пушистую
ель и под ветками её пополз к макушке. На всю просеку её недоставало, но, продолжая
ползти, он счастливо ушёл. С собой он унёс и топор. Это было летом. Он пробирался тайгой
по бурелому, идти было очень трудно, зато никого не встречал целый месяц. Завязав рукава
и ворот рубашки, он ловил рыбу, ел её сырой. Собирал кедровые орехи, грибы и ягоды.